Как и предполагал Воронцов, штрафники ушли вперёд недалеко. Первую траншею они пролетели с ходу. Только в некоторых окопах видны были трупы немцев, заколотых штыками. Добивали наполовину убитых артналётом, оглушённых, одуревших от смрадного дыма.

Перед входом в блиндаж возле выбитой и наполовину засыпанной землёй двери лежал штрафник и облизывал кровавым языком губы. Грудь его была изрублена и колыхалась кровавой массой, из которой сочилась кровь и подплывала багровой лужей под ним. В проёме лежали немцы, двое, мёртвые. Затылок одного из них срезало то ли осколком, то так изувечили в рукопашной схватке. Штрафник увидел Воронцова и, понимая, что на него смотрит командир, мазанул чёрной ладонью по губам и поднял ладонь над головой. Тут же к нему подбежали санитары, положили на дно траншеи. А Воронцов подумал о том, что вряд ли тот выживет. Грудь штрафника была пробита очередью в упор. Видимо, он получил её из блиндажа.

Они пробежали по отсечной траншее метров двадцать. Начались завалы. Трупов здесь было значительно больше. Застигнутые в первой линии траншей немцы, видимо, пытались отойти в глубину обороны. Но здесь их накрыло залпом реактивных снарядов. Воронцов знал, что, когда снаряды «катюш» ложились часто, выжигало кислород, и всё живое, оказавшееся в квадрате взрывов, погибало в считанные секунды. Чтобы не идти по телам, пришлось выпрыгнуть из хода сообщения. Земля, пропитанная толовой гарью, тоже казалась где израненной, а где и мёртвой. Трава покрылась бурым налётом и дымилась даже там, где не было воронок.

– Ну, дали, боги войны…

– Поработали, – хвалили артиллеристов связисты, бежавшие следом за Воронцовым с катушками разноцветного провода на плечах.

– Сколько прошли, а ни одного живого.

– И место им…

Примерно в трёхстах метрах от первой линии траншей показалась вторая. Окопы и блиндажи, доты и позиции противотанковой обороны здесь были разрушены до основания. Из дымящейся земли торчали обломки брёвен и арматура с рваными кусками бетона. Искорёженное оружие, лопнувшие каски, обрывки тлеющей одежды, обгорелые сапоги, скрючившиеся до размеров детской обуви.

«Тридцатьчетвёрки» шли правее. Только теперь Воронцов услышал рёв их моторов и звонкие удары башенных пушек. Взвод танков вышел на линию атаки Восьмой роты с запозданием. Видимо, танкисты замешкались на нейтральной полосе, побоялись мин и ждали, когда сапёры расчистят, расширят проходы. Сапёров возле проволоки он видел – стаскивали и складывали в пирамиды широкие блины немецких противотанковых мин. Значит, штрафники ушли вперёд без всякого усиления.

Наступление, как всегда, начиналось с того, что первоначальный план летел к чёрту. И как всегда, эти срывы, нестыковки, опоздания с выходом на исходные и прочее должна была компенсировать своими усилиями и в конечном итоге жизнями пехота.

Возле одной из траншей, наполовину разрушенной, исклёванной воронками тяжёлых снарядов, им навстречу вышла группа раненых. Ухватившись друг за друга и друг друга кое-как поддерживая, словно слепцы, боявшиеся упасть в пропасть, они медленно, со стоном и матом, брели в тыл. Того, о ком Воронцов сейчас думал, среди них не было. Повязки, наложенные впопыхах, промокли и блестели кровавой слизью. Один из них, с куколем бумажного бинта на голове в разорванной гимнастёрке, опираясь на винтовку, как на палку, посмотрел на Воронцова заплывшим глазом и, поправив руку товарища, лежавшего головой на его плече, сказал:

– Воронцов! Ты меня помнишь? Ну? Ты тогда ещё младшим лейтенантом был! – Раненый кивнул на его погоны.