Мы неторопливо подъехали, рассекая толпу, что расступалась перед нашими онаграми и припадала к земле, словно трава на ветру, поднимаясь лишь в трех шагах позади нас.

Мост перегораживал поставленный поперек лагерный фургон. Тяжелый, из толстых балок и досок, с бортами, увешанными черно-зелеными лентами с узорами свернувшейся в спираль горной змеи – тридцатого тимена, называемого «Змеиным», – он преграждал часть дороги на мосту. Второй, точно такой же, стоял дальше, подвинутый ко второй балюстраде. Толпа беглецов, словно змея, вилась мимо одного и второго фургона, соблюдая дистанцию: людей разделяла пара шагов, остальные ждали перед строем солдат бесформенной массой.

Внизу Фигисс билась меж пены и скал, как рассерженная гадина.

Когда мы приближались к заставе, я чувствовал, как меня охватывает душная, ревущая тьма. Бедное мое сердце рвалось из груди, прыгало в горло, и мне казалось, что каждый его удар посылает в мои вены струи крови, рвущиеся и пенящиеся, будто река внизу.

Я был адептом Подземной Матери. Немым идиотом. Прыщавым дураком из Кысальдыма, взятым Освященным, который заметил в моем темном разуме редкий талант. Ведь Мать, отобрав у кого-то быстрый разум, зрение или речь, в щедрости своей часто одаряла его чем-то иным, во славу своего Подземного Лона, из которого все вышло и в которое все вернется, став единым. Может, я прекрасно пою, рисую или вышиваю?

Я, «Прыщавый» Агирен Кысальдым. Кузнец. Пусть все станет единым.

Я уже видел потные лица солдат, очерченные нащечниками из чешуйчатой кожи каменных волов. Раскрашенные черно-зелеными полосами копья, бодающие небо. Такого же цвета платок, повязанный на голове командира, его кожаный полупанцирь с наплечниками десятника. Между фургонами стояли три лошади группы преследования, но без всадников. Загонщики влезли на блокирующий дорогу фургон, откуда им открывался прекрасный вид, и расселись поудобнее, однако ни на миг не откладывали свои короткие клееные луки, из которых, говорили, они могли на скаку попасть в летящую птицу.

«Я не слишком хорошо разбираюсь в жречестве, – сказал ранее Брус, – но я разбираюсь в армии. На мосту будет стоять армия, а мы – не пустое место. Перейдем, Рыжая Голова. Доверься мне».

Некоторых из подходивших к заставе людей солдаты выводили на площадь, где им приказывали сесть к тесной и растущей группке, а их узелки кидали в увеличивающуюся кучу подле моста. Эта кипа нищего скарба пугала меня сильнее, чем группка подорожных, которых заставляли сидеть на корточках со сцепленными на затылке руками. Когда у людей так бесцеремонно отбирают последнее, это не предвещает ничего хорошего. Бедолага несет с собой все, что у него есть. И если узелок бросают в беспорядочную кучу, это воспринимается как зловещее: «Он тебе больше не понадобится».

Командир сидел на складном стуле за столиком, на котором стояли украшенная, расписанная живицей бутылка и оправленная в золото тыква для пития пальмового вина. Он обмахивался похожим на миску пехотным шлемом и уставшими глазами поглядывал на шедшую мимо толпу.

Мы пройдем. Это всего лишь армия. А мы принадлежим к Освященным. Слушаем доносящийся из-под земли голос Матери да ее Пророчицы, пришедшей из пустыни, неся истину. На груди Бруса висит железная сколопендра. Ключ, который отворит все двери на нашем пути. Мы везем сундук. Через мост. Далеко. В Кебзегар. Ко вратам Нахель Зима. На край света.

Наша повозка протиснулась сквозь толпу и приблизилась к заставе. Один из ослов, вытянув морду, понюхал бутылку на столике десятника.