Начались занятия. Я часами стоял у забора, держась за цепь, и смотрел, как играют новички, завороженный порядком и ритмом тенниса. Через несколько дней, видя, что я вишу на заборе, ко мне подошла женщина. Ее звали Елена Генчич, в академии она работала тренером. В прошлом Генчич сама была профессиональной теннисисткой и тренировала когда-то Монику Селеш.

– Ты знаешь, что это? Ты хочешь играть? – спросила она. – Приходи завтра, посмотрим.

На следующий день я пришел с теннисной сумкой. В ней было все, что может понадобиться профессионалу: ракетка, бутылка с водой, свернутое валиком полотенце, запасная футболка, эластичные манжеты и мячи, аккуратно сложенные в футляр.

– Кто тебе все это собрал? – спросила Елена.

Я оскорбился.

– Сам, – ответил я со всей гордостью шестилетнего.

Через несколько дней Елена уже называла меня «золотым ребенком». «Это самый яркий талант, который мне попадался после Моники Селеш», – сказала она моим родителям.

И Генчич вплотную занялась моим персональным ростом.

Каждый день после школы я, игнорируя других детей и общие игры, бежал тренироваться. Каждый день я выполнял сотни ударов справа, сотни ударов слева и сотни подач, пока основные движения тенниса не стали для меня столь же естественными, как ходьба. Родители меня не пилили, тренер не принуждала – меня не требовалось заставлять тренироваться. Меня было с корта не выгнать.

Но Елена не просто учила меня теннису. Наравне с родителями она принимала активное участие в моем интеллектуальном развитии. Мир вокруг нас менялся, коммунистический режим, при котором мы родились и росли, рушился. Родители понимали, что будущее может оказаться совсем другим и что детей нужно растить учениками мира. Для успокоения и концентрации Елена приучила меня слушать классическую музыку и читать стихи – ее любимым поэтом был Пушкин. Родители заставляли меня учить языки, поэтому я, помимо родного сербского, овладел английским, немецким и итальянским. Уроки тенниса и уроки жизни сливались в единое целое, и я ничего так не хотел, как выйти на корт и больше узнать от Елены о спорте, себе и мире. Все это время я думал о своей мечте. Я брал разные чашки, миски или пластмассовую посуду, представляя, что это призовой кубок, становился перед зеркалом и говорил: «Нол – чемпион! Нол – номер один!»

У меня не было недостатка в честолюбии, возможностях и, по словам Елены, в таланте. Поистине я был счастливчиком.

А потом началась война.

Я смотрел, как две ракеты, вывалившиеся из брюха бомбардировщика-«стелса», взрезав небо, упали на здание неподалеку – больницу – и сразу взорвали его. Длинное здание на секунду стало похожим на гигантский клубный сандвич, начиненный огнем.

Хорошо помню металлический, песчаный, пыльный запах, стоявший в воздухе. Город налился оранжевым, как спелый мандарин, пламенем, и я разглядел родителей далеко впереди – они бежали пригибаясь. Вскочив, я что было сил кинулся по освещенной красновато-золотым заревом улице. Добежав до теткиного дома, мы забаррикадировались в бетонном бомбоубежище, где уже находилось около двадцати семей. Все спустились, захватив самые ценные вещи, одеяла, еду и воду, потому что никто не знал, сколько мы там просидим. Плакали дети. Остаток ночи меня трясло.

Семьдесят восемь суток моя семья пряталась в бомбоубежище. Каждый вечер в восемь часов начинала реветь сирена воздушной тревоги, и люди бежали из домов. До утра мы слушали детонацию взрывов, а если самолеты летели низко, уши болели от чудовищного скрежета, будто небо над головой разрезали надвое. Основным чувством было ощущение беспомощности. Мы ничего не могли сделать, только сидеть и ждать, надеяться и молиться. Обычно бомбардировки проводились ночью, когда видимость хуже. Именно тогда беспомощность ощущалась особенно остро: ничего не видишь, но знаешь, что опасность приближается. Ждешь, ждешь, в конце концов засыпаешь, и тебя будит ужасный звук.