Эта роль оказалась вершиной моей артистической карьеры. Не то чтоб я был таким уж неудачным цыпленком, но зал, похоже, не потряс.

Я вообще не умею произносить чужие, кем-то другим написанные, слова. Так и не научился.

Ктому же раннему и малооблачному периоду школьной жизни относится воспоминание о мгновении абсолютного, отчаянного одиночества.

Я стоял в коридоре у дверей класса, и меня отчитывали одновременно, в унисон моя учительница и моя мама, которую вызвали в школу.

А я остался один. Совсем один на белом свете.

За что ругали, что я такого сотворил, не помню, ерунда какая-то. Да и не в том дело.

Потом мы с мамой возвращались домой, и я все равно был самый хороший, самый любимый. Но эти мгновения, этот ужас, когда я остался один, на всем свете совершенно один, запомнил на всю жизнь.

Все долгие свои педагогические годы с маниакальным занудством твержу родителям учеников: чего бы ни отчебучил ваш ребенок, он не должен терять ощущения, что вы – с ним, вы его тыл, его защита.

Ругайте проступок, но не его самого.

Не он плохой, не он ужасный, а просто сотворил, сморозил что-то не то.

Оставайтесь с ним, на его (её) стороне – всегда.

И вот что еще.

Почему-то принято считать, что школа – это подготовка к жизни.

Никакая это не подготовка, это жизнь. И быть может, самый важный, опасный, мучительный, а если повезет – и самый счастливый ее период, когда постигаешь мир, постигаешь любовь, дружбу, верность, предательство, одиночество, жизнь, смерть….

Может, поэтому я так и не смог из школы уйти. Учителем стал.

Самое страшное воспоминание детства – смерть. Первая смерть. Смерть бабы Эси.

Две фотографии из семейного альбома.

Молодая женщина с несколько лошадиным лицом, жесткий взгляд, напряженная и даже надменная поза, платье в стиле “гримасы нэпа”.

Более поздняя, на отдыхе – нога на ногу, прямая спина, в руке тонкая трость, рядом черноволосая большеглазая девочка (моя мама).

Такой бабы Эси я не знал и даже не подозревал о ее существовании.

Совсем другая баба Эся была в моей жизни всегда, каждый день – с самого первого. Столько, сколько был я, сколько себя помнил.

Мое отношение к ней трудно назвать любовью, да и не было какого-то специального отношения. Просто это была часть меня – как глаз, рука, ладонь.

И как такое описывать? О чем рассказывать?

Как надевала зимой сто одежек, когда собирала гулять?

Как бегала за мной по всей квартире с ложкой ненавистного рыбьего жира, боясь пролить на пол эту вонючую (полезную!) гадость?

Как спать укладывала?

Как, обнимая, переходила на идиш?

Как пекла сухое, твердое (долго хранилось) печенье – ромбиками, с корицей?

Как высовывалась из окна и на весь двор звала обедать?

Как сидела у кровати и держала за руку, когда росла температура (протирала водкой, чтобы жар спал)?

Как смотрела, когда, подрастая, начал грубить?

И вдруг она попала в больницу. Первый раз в жизни. Я даже не помню, чтобы баба Эся до того дня болела.

Больница была по дороге в школу. Мама ходила в больницу каждый день, говорила, что мне тоже надо бы зайти. Но куда торопиться? В детстве есть более важные и интересные дела.

Думал – успею. Не успел. И, когда баба Эся умерла, я даже не сразу…

Пришел из школы. Стыдно, но где-то на самом донышке души, в самом-самом темном ее закоулке даже радость сидела, поскольку можно было уйти с уроков пораньше.

Открыл дверь, вошел в комнату. Она лежала.

Как-то разом, мгновенно, наотмашь шарахнуло невыносимое чувство, жуткое. Чувство ужаса перед непостижимым…

Я убежал в папин кабинет, меня била истерика. Долго. Очень долго. Это была бесконечная истерика, она не останавливалась часами. Если бы такое случилось в нынешние времена, родители наверняка повели бы ребенка ко всяческим детским психологам, психиатрам и психоаналитикам.