Немало хлопот доставил и ближайший помощник Александра – Зверев. Отличаясь недюжинной физической силой, свирепостью дикого кабана, он конфликтовал со всеми и с каждым, на контакт со следствием не шел. Чтобы нейтрализовать влияние Суворова, Зверева поместили в другой следственный изолятор в селе Калач. Но и оттуда периодически приходили жалобы: неподчинение, ссоры, драки и прочее.

Более разумно держался Олег Марьин. Он воспринял свой арест как ситуацию, которую при любых условиях необходимо пережить. Поскольку он в отличие от многих других приближенных Суворову лиц обладал высокоразвитым мышлением, житейской изворотливостью и практической жилкой, иметь с ним дело было занятием менее опасным и обременительным, хотя и не более полезным, чем с остальными. Он не поносил следователей и оперсостав, мило улыбался, давал какие-то показания, но толку от всего этого было чуть. Он хитро вводил всех в заблуждение, и подкопаться к его словам было крайне сложно.

То, что на обвиняемых оказывался жестокий прессинг, причем дело не ограничивалось только психологическим воздействием, было Котеночкину известно. Он не порицал насилия, поскольку считал это необходимым злом. Но было очевидно, что арестованные боятся больше возмездия Суворова, чем тумаков оперативных работников. Некий Гурвич, оказавшийся не в меру откровенным, был поощрен следствием изменением ему меры пресечения на залог. Но воспользоваться желанной свободой он смог весьма ограниченно. Погуляв пару недель по улицам родного города, он был обнаружен в сточной канаве с пулевыми ранениями в голову.

Положение было более чем серьезным. Несмотря на зеленый свет, данный из Москвы, следователи столкнулись со значительными сложностями. Все инкриминируемые Суворову преступления были в свое время заблокированы неустановлением лиц, подлежащих привлечению к уголовной ответственности. Со дня совершения многих деяний прошли годы, и установить все детали происшедшего было задачей невыполнимой… Часть подозреваемых, успевших вовремя сориентироваться, ушла в бега. Часть суворовского окружения, не установленная следствием и замаскированная под обычных горожан, объявила партизанскую войну. Свидетели, напуганные до невозможности, в прокуратуру шли неохотно, откровенно пренебрегая повестками и телефонными приглашениями. На допросах лепетали что-то невразумительное, краснели, бледнели, использовали любую возможность, чтобы освободиться от дотошного внимания правоохранительных органов. Сроки следствия и сроки содержания под стражей продлевались без проблем, но реальных достижений было маловато. Отсутствовала четкая стратегия расследования, схема действий. Нужна была информация. И эту информацию должен был дать кто-то из близких Суворову лиц.

Просматривая видеоматериал еще тогда, несколько месяцев назад, Котеночкин напряженно размышлял. Должно же быть в окружении Суворова слабое звено – тот, кто даст полный расклад интересующих следствие сведений. Кто им окажется: Зверев, Марьин, Василевский, а может, кто-то еще? Возможно… возможно.

Он гонял кассету вперед и назад и наконец нажал паузу. Вот трибуна перед зданием администрации, а на ней стоят близкие Суворову лица. Сам Александр Петрович толкает речь, они внимают. Следователь напрягся… Вот оно! Ладони Котеночкина стали влажными. Он знает, откуда следует начать!

Помнится, через несколько дней Котеночкин положил на стол перед начальником следственного отдела заполненный бланк протокола допроса.

– Что это? – спросил озадаченный Кромин.