Через минуту гостиная опустела, лишь Павел остался стоять посреди нее, невольно ежась под буравящим взглядом Дроздова.

– Ну что? – усмехнулся энкавэдэшник. – Готов к подвигу?

«А куда мне деваться?» – подумал Стаднюк и кивнул.

– Ну и отличненько. Ну что, Стаднюк, повезло тебе! Не каждый вот так, в одночасье, может стать всемирно известным героем. Ты хоть осознаешь, какое высокое доверие оказали тебе трудящиеся? Кто ты был? Маленький человечек. Человечек, – повторил Дроздов полюбившееся слово. – А станешь гигантом! Человечищем! Героем! Все тебя прославлять будут. В партию вступишь. В институт пойдешь учиться на советского пролетарского путешественника. Понимаешь ты это?

– Не очень, – в недоумении признался Паша. – Я не совсем представляю, что от меня требуется.

– Ничего, – похлопал его по плечу Максим Георгиевич. – Поймешь! Всему свое время.

Вошла Машенька, неся перед собой тяжелый тюк одежды, стянутый шпагатом. Бросив сверток на пол, она распечатала его, и Стаднюк с удивлением разглядел ватные штаны на лямках, овчинную куртку, какие носят летчики, и теплый летный шлем.

– Это мне? – в недоумении воскликнул Павел.

Он одновременно испытал несколько противоречивых эмоций. Во-первых, облегчение. Если принесли летную форму, то, значит, речь идет о каком-то эксперименте, связанном с полетом. Это уже неплохо. Во-вторых, летчики в Советской Республике и правда герои. Но вот беда – в летчики брали только самых отборных и по здоровью, и по происхождению комсомольцев. И вдруг он, Павел Стаднюк, которого не взяли в географическую экспедицию даже чернорабочим, полетит на настоящем самолете?! Или дирижабле? Нет. Не может этого быть.

Он опять растерялся.

– Давай, Стаднюк, одевайся! – поторопил его Дроздов и повернулся к секретарше. – Машенька, что стоишь? Иди, не смущай человечка. Можешь до обеда отдыхать. Понятненько?

Когда секретарша покинула гостиную, Стаднюк сбросил пижаму и с волнением влез в новенькое летное обмундирование. Оно пришлось впору. Никогда еще Павел не ощущал на себе столько новой, великолепной одежды. Раньше он искренне считал, что она не для смертных, а для героических небожителей, вроде того, что изображен на пятирублевом дензнаке. Теперь же он сам был облачен в нечто подобное. Трудно было в это поверить, несмотря на реальность происходящего.

– Идем, герой! – Дроздов внимательно оглядел подопечного и подтолкнул его к выходу.

Они оба устроились на заднем сиденье «эмки», Сердюченко отбросил тлеющую папиросу и взялся за руль. Но не успел он тронуть машину с места, как приоткрылась калитка, через которую, ежась от ветра, высунулась встревоженная секретарша.

– Максим Георгиевич! – позвала она. – Стойте! Вас вызывают!

– Что еще такое? – буркнул Дроздов, выбираясь из машины. – Кто там?

– Товарищ Свержин на проводе!

Энкавэдэшник вслед за Машенькой вернулся в особняк, вбежал в гостиную и поднял лежащую возле телефонного аппарата трубку.

– Слушаю, Матвей Афанасьевич! – сказал он, стараясь не выдать сбитого дыхания.

– До меня тут недобрые слухи дошли, – с угрозой в голосе пророкотал начальник. – Ты знаешь профессора Варшавского?

– Нет. Нет-нет! Совсем не знаю! – ответил Дроздов. – Но фамилию слышал. А кто ж не слышал фамилии Варшавского? Известный ученый. Профессор.

– Да не лопочи ты! Не тараторь, Дроздов! Лесняков мне только что сообщил, что этот профессор дважды писал в наркомат на имя Левченко.

– Так его же… вычистили.

– Да. Вычистили. И то, что его вычистили, это нам повезло. А тебе в особенности, если припоминаешь.