– Гляди мне, Сижику… – Дядя Огин хватает племянника за плечи. – Ежели станешь к Северной Черте бегать, то таво… старому Джикеру пожалуюсь, пущай в твоем черепке балабанку-то прибавит, чтоб ты не энто…

– Чего не энто? Он и так, небось, прибавил, – бурчит Сигурд, освобождаясь от цепких дядиных рук и яростно почесывая у себя под ошейником. – Не знал? Так вот, прибавил. Башку теперь сносит – хана…

– О, Спаро… – удрученно вздыхает дядя Огин.

Сигурд снова гогочет, хватает со столика кувшин с водой: три глотка – и пуст. Ставит на место, причмокивает.

– Что за дела, дядь Огин? Дрыхни давай. Слышь… говорю тебе, с килуном ворочусь. Узнаешь.

Насильно уложив дядю в постель, он притискивается к нему – так они всякий раз делают перед выходом на верхняк, кроме тех случаев, когда вместе охотятся.

– Не бегал бы к Северной Черте, Сижику, – шепотом уговаривает дядя Огин.

Сигурд отвечает ухмылкой, натягивает до бровей вязаную шапку и, схватив крышку, бросается в штрек.

Не по душе ему, конечно, когда дядя недоволен. По большому счету мог бы и пообещать, что не подойдет близко к Северной Черте, да только врать Сигурд не умеет, особенно дяде: больно уж к нему привязан.

Ладно. Первым делом – в кухню, ужинать. От одной только мысли рот слюной наполняется.

Деревянные бочки разят остротой. Это в них брага дозревает. Ух, до чего же приятно этот запах ноздри щиплет.

На столе для охотников еще пусто.

– Где жрать? – спрашивает Сигурд у стряпухи Дины нарочито грубым тоном.

Он всегда приходит на пять минут раньше, и бабы каждый раз не успевают подать.

– Шибко ты хош, – недовольно, но с боязнью ворчит скуластая Дина.

Сигурд ухмыляется. Он удовлетворен: любит, когда его боятся.

Дина спешно рубит на широкой доске печеное мясо и зелень. На секунду оборачивается, открывает рот – точно хочет что-то сказать, но раздумывает и снова прячет маленькую рыжую голову за сутулой спиной.

Сигурд прислоняет крышку к серой стене, валится на скамью. Упирает локти в столешницу, почесывает бороду, ждет, мрачно разглядывая Дину из-под бровей.

Сколько ей лет, этой сгорбленной, плешивой грымзе? – ворочается мысль. – Сколько? Тридцать? А может, сорок пять? У нее двое пацанов, двое маленьких рыжих Джикеров. Их беречь надо, уму-разуму учить, кормить – до тех пор, покуда не вырастут… Помнится, однажды они чем-то захворали, и Дина вместо того, чтобы еду готовить или одежду починять, сидела над ними, выхаживала… Нет! Надо было дать природе самой решить, жить джикерятам либо подохнуть.

Сигурда это раздражало. Сам он сроду не хворал – во всяком случае, не помнил за собой такого. День-другой – и любая рана на нем сама собой затягивалась, а коли небольшая, то и за несколько часов. Бигемы – они ведь не албы мягкотелые, негоже им на мелкие царапины и болячки внимание обращать. Белобрысые – так те даже снадобья из трав готовят, колдуны поганые. В тот раз, когда джикерята хворали, Мерло где-то разжился настоями. Дина дала их детям, и те встали на ноги. Сигурду это не нравилось: ежели бы подохли – то и поделом.

Мать говорила, вот когда ему шестнадцать стукнет, тогда он непременно должен себе одну из вызревших девок взять.

Девок у бигемов рождалось вдвое меньше, чем пацанов, но пацаны, вырастая и превращаясь в мужиков, гибли куда чаще. Когда наступал половозрелый возраст, парням приходилось состязаться за право обладать девкой. Тупое это дело – из-за баб морды друг другу квасить, из-за тварей этих! – так считал Сигурд. Плечистые, сутулые, с толстыми ляжками, маленькими черепками, покрытыми редкой рыжей щетиной, лысеющие раньше мужиков…