Я собрал крошки со стола, яичную скорлупу. Затем удар в дверь, и я невольно сдавил в ладони скорлупу; удары посыпались градом, а когда я распахнул дверь, у порога валялось несколько камней и пять-шесть парней улепетывали по направлению на запад, к проезжей дороге, что вела прочь из деревни. Один из них остановился и оглянулся, он смотрел на меня, тяжело дыша, словно подумывая оставить своих приятелей и вернуться.

Это был Ральф Дрейк, опять. Высокий, жилистый, он стоял вполоборота ко мне. И тут я припомнил, что видел его на свадьбе моей сестры – стоял он в той же позе и столь же пристально глядел на танцующую Анни. Дверь я закрыл, но от порога не отошел, мне казалось, что он все еще пялится на мой дом.

Проказы Прощеного вторника. Даже мой отец, будучи мальчишкой, в Прощеный вторник лупил камнями, грязью и горшечными осколками по соседским дверям, ничего не изменилось. Катают крашеные яйца с горки, соревнуясь, кто больше соберет; швыряются грязью, меняются одеждой – мужчина напяливает женину тунику[18], женщина красуется в мужнином ремне и сапогах. Пускай себе резвятся, забыв о тяготах бытия, вряд ли на небесах отыщется хотя бы один ангел, возмутившийся их поведением. Мы перенесли столько мучений, а зимой, как водится, было особенно мучительно – слишком много времени для раздумий почти в полной тьме.

Прежде чем уйти, я ополоснул кружку из-под молока в ведре, стоявшем у крыльца, и убрал камни. На крыльце, где не хозяйничал ветер, было теплее, а солнце пригревало сильнее, чем когда-либо в этом году. Пальцы на моих ногах благодарно вздрогнули. Вернувшись в дом, я поставил кружку на стол рядом с ножом и ложкой, их я втыкал стоймя в щель, что образовалась на столешнице из-за небрежного распила.

Однажды отец выгнал меня из дома в дождь за то, что я вот так же стоймя оставил на столе нож и ложку, будто жениха и невесту перед алтарем; мужчина должен быть мужчиной, сказал отец, а не забавляться с ножами и ложками. Его дело пахать, сеять, унавоживать землю, корчевать пни, ворочать камни, жать и сберегать урожай. Спаривать овец с бараном, гнать свиней к мяснику. Я проторчал на дворе допоздна, пока мать не впустила меня обратно. На следующий день я запел перед завтраком, что считалось плохой приметой, а также позором для мальчика. Ночевать мне пришлось в хлеву. Я не нарочно злил отца, просто не мог ничего с собой поделать; в детстве я провел в хлеву ночей сорок, если не больше, и в темноте меня тревожили демоны, они ползали по мне, нашептывали на ухо байки о смерти, отчего кожа моя багровела и покрывалась волдырями, и утром я выглядел так, будто меня поджарили на каком-то неземном огне.

Я сплюнул в помытую кружку. Муж скорбей – такой освященный образ Христа я держал на табурете у своей постели. Я поцеловал дерево, из которого был вырезан Христос, и почувствовал вкус крови на губах, прижал Его к груди, Его прикрытые глаза, потемневшие веки, и прижимал до тех пор, пока не ощутил на себе Его волосы, губы, раздувшиеся вены, словно в Его повисшие ладони, наполненные всеми благами мира и пустые одновременно, вложили мою жизнь, и на ощупь она оказалась маленькой и не окончательно пропащей.

Теперь, когда Анни нет, я вдруг подумал, что, возможно, никогда толком не понимал, что творится в ее голове за этим высоким лбом, между этими маленькими ушками, – возможно, тот мужчина чем-то растрогал ее, пусть от него и несло сточной канавой. Ее комната была совершенно пуста. Мне было бы уютнее спать там теперь, когда она уехала, но я не мог заставить себя перебраться в комнату сестры. Ее миска по-прежнему стояла на столе, поцарапанная, кое-где обитая, а ее склянка с амброй – на полке.