А он, наблюдая за нами, говорил, что с Томасом Ньюманом приключилось нечто ужасное и это происшествие угрожает будущему нашей деревни. Пообещал защитить нас. Но благочинный – слабый человек, а слабый человек во власти ищет легких путей; увидел он стадо в горе и смятении и решил запереть его в загоне. Возможно, ему нравилась эта игра – заставать нас врасплох, вырастая из-под земли, чтобы вежливо, доверительно поведать о своих соображениях касательно убийства и твердом намерении найти и вздернуть убийцу, завершив таким образом круговорот греха и воздаяния, что, безусловно, привнесет толику порядка в наш диковинный мир и докажет умение благочинного держать в руках свою паству. Он боялся, как бы его корабль не пошел ко дну. Я не виню его, подобный страх испытывает любой, оказавшийся, по недоразумению, у штурвала. У нескольких штурвалов сразу, а он – не капитан. И даже не моряк, осмелюсь добавить.

Должны, но мне было не до еды. Я вернулся в исповедальню – не хотел, чтобы мои прихожане подумали, будто благочинный настроил меня против них и, пока они ждали в очереди, я украдкой обходил их дома в поисках чего-либо порочащего.

В четвертом часу я прочел дневные молитвы и снял одну нитку четок с гвоздя на стене в знак того, что первая исповедь окончена. Вторая и третья будут короткими, люди найдут чем себя развлечь – как только стемнеет, моими соперниками станут пиво, песнопенья, обжиманье в тени деревьев, и я им заведомо проиграю.

Из подвесок на алтарной колонне я вынул свадебные букетики Анни, цветы все равно увядали. Нежный гамамелис пожух, а у некоторых цветков опали лепестки. Завтра пост – церковь должна превратиться из невесты во вдовицу. Я вынес из ризницы пурпурную пелену, которой мы покрываем алтарь в Великий пост, затем крест, самый простой, и установил его. Выбрал ткань потемнее, цвета сока черной смородины, и задрапировал ею крест.

Потом взялся за свадебные подарки и украшения: кривоватый соломенный бант, два раскрашенных камня, должно быть обозначавшие жениха и невесту, еще одни камень с поблескивающими оловянными вкраплениями и квадрат зеленого бархата с вышитыми красным инициалами А. и Д. Чуть в стороне детская деревянная кукла, такую мог оставить только Ньюман, – пожелание здорового потомства. Все это я завернул в старую алтарную пелену и отнес в ризницу.

Потом вышел на воздух и чуть не ослеп от яркого солнца, свет был такой прозрачный, весенний, холодный и бодрящий. Свадебные цветы я побросал у боковой стены церкви. Поля Тауншенда опустели – три поля за церковью, три на пологом склоне, ведущем к усадьбе, два к северу от Нового креста. Никто сегодня не работал. Эти угодья и пастбища на Западных полях – всё, что осталось у Тауншенда, вроде бы лучшие его земли, но более не обширные; остальное теперь принадлежало Ньюману. Плодородные поля, раскинувшиеся на сотни фарлонгов, обильные луга, терявшиеся вдали, – они простирались мили на три, вплоть до границы прихода. Акр за акром, год за годом скупал Ньюман земли Тауншенда, а иначе Тауншенду с женой пришлось бы расстаться с усадьбой. А она была им дорога. Под ничем не замутненным ярким солнцем их малюсенькие поля напоминали кораблики, угодившие в штиль на море.

В церковном дворе какие-то ребята взбирались на дуб; я направился к кладбищенским воротам, откуда была видна улица. Деревенские забавы, игрища. С церковного холма они виделись иначе, солнце скрадывало цвет, ветер скрадывал звук, и мне почудилось, что я смотрю на сотню неземных существ, пинающих мяч. Целый мир уместился в пузырьке воздуха под водой. Сперва ничто не нарушало этого впечатления, но затем повеяло запахом горячей еды – яичницы, мяса, капусты, извлеченной из погребов, и горок поджаренного хлеба. Пиво с ароматом пряных трав, кружки с медовухой, распространявшей сладкий запах меда, жаркая пышность блинов.