— А ты мне определённо нравишься, Катя Полонская.

«И ты мне, Глеб Адамов», — мысленно произнесла Катерина, а вслух он ей не дал такой возможности.

— До встречи! — прогудел его бас уже знакомым пароходным гудком, и он отключился.

«Не ждать. Не ждать. Не ждать», — уговаривала себя Катя, таская в комнату коробки с отцовскими бумагами. Их оказалось не так уж и мало. И в поисках места, где они могли до этого храниться, Катя обнаружила пятно от ножек шкафа на крашеном оргалите, слева от письменного стола. Почему-то было жаль этот утерянный шкаф. Жаль, что вообще так вероломно вмешались в отцовскую жизнь: притащили этот китайский ширпотреб, выкинули шкаф, сорвали со стен картины.

«А может это газетные вырезки?» — изучала Катя прямоугольные пятна на выцветших обоях за телевизором.

Она включила плоский ящик и первое же лицо, что увидела в трансляции местных новостей, оказалось лицом мэра города Острогорска — Глебом Адамовым. Так гласила надпись. Но Катя бы его всё равно узнала. Хотя в строгом костюме и белой рубашке от его импозантности резало глаза.

Вертлявая корреспондентка, явно смущаясь под внимательным взглядом мэра, что-то спрашивала о подготовке к новому отопительному сезону, о праздновании Дня металлурга и о сохранении филиала какого-то ВУЗа. «Думаю, никого не нужно убеждать, что филиал должен существовать», — серьёзно говорил Адамов и гипнотизировал девушку взглядом, отчего та терялась и всё время опускала микрофон, который ей приходилось держать на вытянутой руке, как олимпийский огонь, чтобы дотянуться до собеседника.

Когда в очередной раз Глебу пришлось медленно наклоняться за ускользающим вниз устройством, он не выдержал и улыбнулся. И, может быть, даже засмеялся, только это вырезали. И то, как горели щёки у корреспондентки в следующем кадре, подтвердило Катину догадку.

Она так и застыла, стоя перед телевизором, пока интервью не закончилось.

За окном завыла соседская собака. Катя пошла закрывать окна, тем более ветер на улице поднялся нешуточный. И первый раз из дома услышала, как густо, тревожно, таинственно зашумели над головой раскидистые кроны. Что-то было в этом звуке мятежное, беспокойное, рвущее душу.

Катя захлопнула окно. Звук стал глуше. Но беспокойство осталось, заставив её замереть и выглянуть на потемневшую улицу, чтобы найти под пологом свинцовых туч что-то такое, что могло её успокоить.

По улице ехал грузовик. И его медленное, словно крадущееся движение, взволновало Катю ещё сильнее. Запомнился и его необычный бежевый цвет, и ретро-вид. Торчащие в стороны, как рога, допотопные зеркала. Короткий кузов. Огни круглых старомодных стоп-сигналов. Задержались в памяти и светлое пятно кабины, и рука водителя, обтянутая рукавом белой футболки. Но больше всего — всё же это чувство — скрытой, неясной, неведомой тревоги, всколыхнувшейся в груди, как осадок на дне бутылки.

Катя на всякий случай проверила все двери и вернулась к своим коробкам, когда первые тяжёлые капли дождя застучали по окнам барабанной дробью.

Под этот ритмичный перестук из внутренностей картонных ящиков она бережно извлекала книги в переплётах советских времён. Ни одна из них не была отцовской. Бессмертная «Хижина дядя Тома» Гарриет Бичер-Стоу. Эмиль Золя. Шестой том сочинений Джона Стейнбека.

Катя складывала их на журнальный столик предварительно пролистывая в поисках каких-нибудь заметок. Но желтоватые, пыльные на торцах страницы, оказывались чистыми, белыми, а местами даже склеенными внутри, словно их никогда и не открывали.