– Еще и ругается! – возмутился сэр Мишель. – Поделом! Наконец-то в графстве порядок будет. Э, Джонни, ты исповедаться хочешь? Дело доброе! Вон отец Дамиан стоит, пойди к нему и скажи.

Гунтер глянул в сторону священника – дородный, молодой еще – лет тридцать пять на вид, приятное лицо, располагающее к себе с первого взгляда – такому и исповедаться можно, и поболтать просто так, ни о чем. Видно, сказывался возраст – не успел нажить еще замкнутую надменность, показную приближенность к высшим силам, подчеркнутое всепрощение… Но сейчас, когда в двух шагах качался в петле только что повешенный на глазах германца человек, довольное лицо священнослужителя показалось Гунтеру неуместным, странным, даже циничным.

– Да лучше потом… – пробормотал германец. – Слушай, есть здесь трактир какой-нибудь? Выпить хочется. Очень.

– В деревне самой – нет, – ответил сэр Мишель. – Но если пойти дальше, то по дороге к Фармеру будет небольшой постоялый двор. Там поесть можно, попить, и не только молоко. Ну что, идем? Или все же к отцу Дамиану?

– В трактир, – твердо сказал Гунтер и решительно направился обратно к дороге, стараясь не смотреть в сторону ясеня, на котором висело неподвижное тело. Крестьяне почтительно снимали шляпы и гнули спины при виде сэра Мишеля, а на Гунтера смотрели нерешительно – вроде благородный, но одежда вовсе странная; ткань не богатая, вроде сукна, на шее железяка непонятная. И смотрит не так, как господину положено – все по сторонам глазами шныряет да бормочет что-то. Некоторые вилланы кланялись Гунтеру, кое-кто принял его за оруженосца, а дети с визгом и улюлюканьем скакали на почтительном расстоянии.

Когда вышли из деревни, Гунтер облегченно вздохнул – пристальные взгляды селян и дразнилки детей порядком надоели ему. А сэр Мишель был рад-радешенек, что его спутник (в мыслях рыцарь уже сделал Джонни своим оруженосцем) произвел в Сен-Рикье впечатление большее, чем повешение сарацина.

Бейлиф же с сержантами проводили странную парочку подозрительными взглядами, но связываться не стали – известный в округе беспутный сын барона де Фармера вел себя смирно, порядка и законов не нарушал, а спутник его и вовсе был тише воды, ниже травы. Правда, сэр Мишель слегка побаивался, что бейлиф д’Эмери проведал о его недавних безобразиях в монастыре святой Троицы, но и единого слова на сей счет от представителя королевской власти сейчас не последовало.

На самом деле бейлиф уже был осведомлен об очередных приключениях молодого Фармера – приор обители, оскорбленный до глубины души, прислал в город одного из монахов, с жалобой. Описано в ней было все: и неумеренное потребление вина, и поединок с наваррским рыцарем да к тому еще пьяное непотребство, закончившееся варварским избиением святых братьев, а в заключение – покалеченным лицом отца приора, едва не лишившегося глаза после знакомства с тяжелым кулаком благородного рыцаря. Сэр Аллейн лишь повздыхал, зная, что вразумлять бестолкового юнца напрочь бесполезно, а если попытаться, то дело снова непременно закончится дракой. Мишель де Фармер прославился на все графство своей задиристостью, полным отсутствием воспитания, а также привычкой сначала работать кулаками да мечом, а уж после головой (и это при том, что барон Александр де Фармер, папенька сэра Мишеля, воин Христов, побывавший в Святой Земле, служил образцом рыцарственности и благочестия). Наконец, бейлиф считал, что сэр Мишель сам себя наказал за беспутство, оставшись без денег, оружия и коня.

А вдобавок связался с субъектом, разряженным будто ярмарочный шут.