Княгиня говорила с лихорадочным беспокойством, ее глаза заблестели каким-то нехорошим желтым блеском. Веселина поднялась, чтобы не раздражать ее, а в глубине души шевельнулся страх. В княгине Смеяне жил лесной зверь, и теперь, когда зимние чудовища получили волю, он тоже рвался на свободу. И Смеяна ничего не могла с ним поделать.

Баян взял Веселину за руку и потянул к двери.

– Пусть полежит, – шепнул он уже на пороге. – А я тут…

В просторных верхних сенях сидели девушки и несколько отроков из младшей дружины, болтая шепотом; при виде выходящих Баяна и Веселины они умолкли и настороженно посмотрели на них. Баян сделал свирепый знак бровями и даже оскалил зубы, словно грозил загрызть болтунов. А кое-кто с ужасом глянул за дверь горницы: в их представлении зверь был там.

– А что князь хочет сделать? – вполголоса спрашивала Веселина по пути в нижние сени. – Зачем он Громобоя звал?

– А мы почем знаем? – Баян пожал плечами. – Он на меня до сих пор сердит за то катанье, как будто я виноват, что Зимнему Зверю приглянулся. А может, и правда: не я, а ты ему приглянулась. А я только так, рядом случился…

Дойдя до нижней ступеньки, Баян остановился и обернулся, не снимая руки с перил. Веселина отстранилась, потому что он загородил ей дорогу, и улыбнулась: даже сейчас он оставался верен себе.

– Где князь-то? – спросила Веселина, стараясь его обойти.

Баян кивнул на двери гридницы.

– запел он по пути через нижние сени к крыльцу.

Веселина заглядывала ему в лицо, стараясь угадать, почему он поет: прячет тревогу или с него все как с гуся вода? Все, что происходило вокруг, скользило по поверхности его души, не проникая вглубь. Он просто знать не хотел никаких бед, даже после того как встретился с ними лицом к лицу. Жизнерадостность и легкомыслие составляли его счастье: он твердо верил, что как-нибудь все образуется, и потому ни о чем не тревожился всерьез. Совсем недавно Веселина была такой же, и на миг она позавидовала Баяну. Сама она больше не могла жить с закрытыми глазами, и все эти заботы были так тяжелы, что она уже изнемогала под их грузом.

В Кузнечном конце с утра застучали молотки, и праздничный запах пирогов сменился едковатым дымом, медленно ползущим из окошек кузниц.

– Ну, жизнь пошла! – приговаривала вдова Пепелюха, семеня с коромыслом к проруби. – Зима на мороз, а солнце на лето! Посветлеет скоро, все веселей!

Тетка Ракита поначалу была довольна: ее мужчины ушли в кузницу самыми первыми и подали знак к началу работы всем остальным. Хлопоча по хозяйству, она прислушивалась к железному перестуку в кузнице, и привычные звуки радовали, успокаивали, настраивали на обычный порядок. Но к обеду она забеспокоилась. Подавая на стол, Ракита вопросительно поглядывала то на мужа, то на старшего сына. Оба выглядели обыкновенно: в меру усталые, в меру довольные. И все. А вчерашнее как будто примерещилось глупой старухе!

– Что-то непохоже, чтобы они куда собирались! – шепнула Зарина матери.

– Ты, сокол, идти-то думаешь? – наконец не выдержала Ракита, когда Громобой после лапши и каши с той же охотой принялся за овсяный кисель. – Или память отшибло?

– Да ну его, ходить! – невразумительно пробурчал Громобой, не поднимая глаз. По его помрачневшему лицу было видно, что ничего-то он не забыл. – Чего пристали? Работать надо. А то без хлеба будем.