И чем больше я вникал во все подробности побега и дальнейшего житья, тем острее вставал вопрос о деньгах. Найти место жительства можно и приспособиться к новой жизни тоже можно. Найду дело по душе, на кусок хлеба себе заработаю – но мне, как мужчине, и семью содержать надо. Где жить? Вот главный вопрос. С деньгами вопрос решался просто – купил дом и живи.

Мысль иногда возвращалась к утопленному сундуку, что захватил у татар. О нем, похоже, никто не знает. Девчонки не видели, парни, что помогали столкнуть телегу с сундуком в речушку, убиты татарами. По законам – писаным и неписаным: все, что воин взял на меч, – его трофей, и отобрать его не вправе никто. Тут другое – если бы я трофей предъявил сразу, претензий бы не было. А сейчас татары ушли, и, покажи я сундук, могут сказать, что все добро я награбил в пустых домах уже после ухода врага. И выглядеть я буду не удачливым воином, а мерзким мародером, коему место на виселице. Что ты будешь делать, куда ни кинешь – всюду клин.

На четвертый день меня разбудила ругань – как на базаре, когда две гарных дивчины выясняют отношения на высоких тонах. Вот только дивчин этих было много.

Загремели засовы, в дверь просунулся стражник – вид у него был слегка испуганный.

– Что случилось?

– Выходи скорей, пока меня не прибили.

– Я-то здесь при чем: пятого дня, когда мародеров вешали, ты не больно печалился. А тут – экие мы нежные – «не прибили».

– Выходи, выходи, а то воеводе уже все лицо расцарапали.

Мне стало смешно:

– Там что, рысь из клетки выпустили? Я не дрессировщик!

– Хто? Дресу… Тьфу, выходи.

Я вышел из узилища – просят ведь, надо уважить.

Посредине площади шумная женская толпа явно хотела кого-то растерзать. Дружинники стояли поодаль и похохатывали. Стражник толкнул меня в спину:

– Туда иди.

– Я что, ненормальный? Веди назад, в поруб, потребует воевода – тогда другое дело.

– Вот воеводу и выручай.

Подходили еще люди, толпа на глазах росла, крики усилились. Дружинники забеспокоились. С чего бы это все и какое я имею отношение к бунту?

Я с опаской двинулся к толпе. Завидев меня, толпа, как по команде, обернулась и кинулась в мою сторону.

«Все, конец!» – только и успел подумать я.

Меня окружили, схватили за одежду, чуть ли не волоком потащили в центр площади и поставили перед помятым воеводой. Выглядел он не лучшим образом – лицо в царапинах, как будто его когтями драли, от одежды – лохмотья. Под левым глазом наливался фингал. Вот это да! Кто же его так? И если его так отделали, то что же сделают со мной?

Воеводу схватили за руки:

– Смотри, смотри на него – какой из него лазутчик? Он за нас кровь проливал, кормил, до кораблей довел. Кабы не он – гнить бы нам рабами на земле татарской!

Только тут я понял, что меня казнить не будут, – то явились с кораблей мои защитницы. Ага, коли так – надо все организовать, взять в свои руки.

– Олеся здесь?

Раздвинув ряды женщин, вышла Олеся.

– Спокойно, понятно, толково расскажи, что с вами произошло и какое участие в этом принял я.

Женщины замолчали, а Олеся подробно, иногда прерываясь на плач, рассказала обо всем по порядку. Если она о чем-то забывала или начинала перескакивать с события на событие, ее тут же поправляли.

Воевода слушал внимательно, а и не захотел бы, так заставили бы. Силу к женщинам не применишь, а толпа уже была на грани истерики. Вовремя стражник сообразил, что меня надо выпустить.

Как оказалось, корабли Ивана пришли вчера вечером. Купец отпустил женщин проведать родных, взяв с них слово, что утром все явятся на площадь. Рассказав дома о своих злоключениях и чудесном освобождении, они в ответ услышали не менее занятную историю о татарском лазутчике в моем лице. Утром, возмущенные, они собрались на площади. Стали требовать воеводу. Не ожидая плохого, воевода вышел и, думая, что женщины, кипя праведным гневом, хотят моей казни, подлил масла в огонь, заявив, что ждать видаков не будет и меня вздернут рядом с мародерами прямо сейчас.