Однако без любовных утех Олег все же обходиться не мог, и женщины у него были. Две: одна на десять лет старше, вторая – на пять лет моложе. Старшая – Альвена – сняла с него табу девственника, мягко и неспешно внушила уверенность в мужской силе и, ощутив эту созревшую уверенность, сама же предложила свою рабыню:

– Испытай себя, конунг. Она – чиста и неопытна.

В отличие от белокурой русинки Альвены девочка-рабыня была смугла, черноглаза и гибка, как свежая лоза. Олег никогда не интересовался, какого она роду-племени, но с первой же ночи понял, что Альвена осталась пройденной ступенью. Он откровенно сказал ей об этом, и она грустно улыбнулась:

– Я знала, что так и должно быть, конунг.

Олег был щедр и не забывал пройденных ступеней. Нечасто, но навещал свою первую женщину, всегда заранее предупреждая о посещении. Он предоставил ей не только усадьбу и челядь, но и полную свободу жить так, как ей нравится, однако без редких бесед наедине обойтись не мог, не отдавая себе отчета, что ощущает по отношению к ней нечто вроде сыновней привязанности, в то время как сама Альвена не скрывала своего ласкового, покровительственного, почти материнского отношения еще со времен их первых любовных ночей.

Об этих двух женщинах не знал никто, кроме преданных телохранителей, с которых предусмотрительный конунг взял суровую клятву молчания. Не потому, что боялся пересудов – кто осмелится! – а по непонятному для него страху, что о них узнает Неждана. Если бы ему достался воспитанник, а не воспитанница, юноша, а не девушка, может быть, он был бы не столь скрытен. Но Неждана выросла на его руках, он без всяких преувеличений любил ее ревнивой отцовской любовью, хотел в ее глазах всегда выглядеть витязем без ущерба и упрека и свято соблюдал наложенный на самого себя запрет.

– Я только что рассказывала, что слышала прошлой зарею первых соловьев, как когда-то мы слушали их вместе, – сказала Альвена. – А твой взгляд не потеплел, конунг. Ты перестал их слышать?

Они сидели в ее покоях, и за окном была ночь. Олег изредка прихлебывал густое вино из тяжелого кубка, который наполняла хозяйка: челядь была заранее отослана.

– Заботы, – он вздохнул. – Я знал, что их прибавится, но ни разу не подумал, что их станет столько, что…

Он замолчал.

– Не кручинься, – тихо сказала она. – Даже если бы ты заранее взвесил все заботы, которые тебя ожидают, ты бы все равно делал то, что делаешь сейчас. Самое трудное давно позади.

– Самое трудное – управиться с войском, довести его до Киева и выгнать оттуда Аскольда.

– Для всех – да. Для моего конунга – нет. Для него самое трудное – определить цель и найти в себе силы натянуть тетиву. Цель ты нашел. Сейчас изгибаешь лук, потому что и цель, и стрела уже сошлись в прищуре твоего глаза.

– Моя цель – посадить на Киевский стол сына Рюрика.

Альвена чуть улыбнулась.

– Ты пришел не для того, чтобы я поддакивала тебе, конунг. Ты пришел, чтобы услышать о своей цели из моих уст.

– И что же мне скажут твои уста?

– Мои уста говорят, что чувствует мое сердце. А оно бьется, когда ты шагаешь, и замирает, когда ты останавливаешься.

– Говори.

Альвена помолчала. Долила вина в кубок Олега.

– Княжич Игорь не цель, а стрела твоего лука, конунг.

Олег хмуро молчал, прихлебывая вино. Потом спросил:

– Что же тогда – цель?

Альвена встала. Скрестив на груди руки, долго ходила по комнате, обдумывая каждое слово.

– Я слушаю, Альвена.

– Три века назад готы отбросили наш народ на восток, – решившись, начала она. – Два века нас со всех сторон теснят славяне. Нам, русам, еще повезло, но где остальные потомки великих росомонов? Рассеяны и искусно стравлены друг с другом, о чем с горечью поется в наших сагах. Твой кровный враг – Рогхард…