Дальше ерунда. Но вот еще один интересный абзац.

Владелица заинтересовавшего меня взгляда четверится. Вот она стоит рядом со мной, можно ткнуться бычком в ее плечо; затем она в стекле двери; наконец, она отражается в моих глазах, которые отражаются в стекле. Значит, пятерится, Надо сказать, что метрополитен – это что-то обратное воздухоплаванию. Наверху совсем нет стен. Но и верх и низ, по прошествии многих десятков лет существования, остаются одинаково неестественными для человека. Немногие могут доподлинно представить себе, почувствовать, что же такое скорость, полет или что-нибудь в этом же роде. То есть человек, используя все достижения цивилизации, вводит себя в заблуждение насчет хозяйского отношения со скоростными воздушно-земными штуковинами.

Дальше идет меланхолическая дребедень про провинциализм, меланхолию, какие-то слезы и какую-то лирику бытового характера, какую-то ассимиляцию каких-то приезжих с какими-то местными. Интересно дальше только одно описание одной встречи с какой-то изысканной бабенкой. Приведу одно только сравнение.

Ее изысканность подчеркивалась во всем и в одежде. И сапоги на ней были из разряда той обуви, у которой на внутренней стороне подошвы стоит фамилия модельера. Ее отличала хорошая гамма: темно-вишневые сапоги, черный плащ и черные перчатки и шляпка, серебряные серьги и бедность на лице, и истома во взоре.

Продолжим. Русская гроза нетороплива. Капли дождя падают, словно бы пинают трупы своих предшественниц. И уже нет Земли, России, только дождь один льет за окном.

Такая прелюдия еще одного описания путешествия в метрополитен, еще одной встречи с еще одной жертвой.

Бегут, бегут поезда по оси черных червяков туннелей; порой черви сплетаются, дрожат их коленчатые тела, дрожат обитатели подземных желудков на колесах. И дрожь эта в мозгах и человеческих желудках, которые привыкли переваривать, но не хотят дрожать каждый день. Я повел свою новую жертву по городу, мы были как бы широкие лезвия, которые резали осень и дождь на разной величины куски. Затем мы зашли покурить в подъезд старого дома. Гаршинский подъезд, я даже услышал этот сдавленный, полный ужаса вскрик и затем глухой плоский удар.

Затем они расстались. И на прощание она ему сказала, что гуляла в этот день также как и он, случайно, ради случая, значит. И еще она сказала, что я немного оживил ее. Затем она сгорбила плечи под большим черным зонтом и пошла. И я не пошел за ней только потому, что судьба готовит меня к очередному прыжку в неизвестное.

Прошло время. Я вновь заходил в этот подъезд, и что-то начертил на грязной стене справа от широкого старинного окна с медными шпингалетами.

Затем походы в метро пришлось прервать, Гаариил заболел чахоткой. И плевался кровью и слизью. В этот момент он остался без дома. Он ходил по городу с мешком книг в одной руке и сумкой с вещами в другой. Его любимые книги: «Война и мир», «Жизнь Арсеньева», «Выигрыши», книжечка стихов Тютчева и томик Лермонтова со «Штоссом». В сумке лежали: старое ружье, черная рубашка, смена белья и документы. Вот он идет по Сретенке, заходит в общественный туалет, запрокидывает голову возле раковины и принимается в очередной раз отстирывать от крови носовой платок. Какой-то старик качает головой. Потом он по Декабристов переходит на Рождественский бульвар. Навстречу женщина, она на ходу раскрывает сумочку и роняет круглое зеркальце. Оно катится под уклон, женщина бежит вслед и наслаждается, бежит вприпрыжку. У женщины были непропорционально короткие ноги. На углу Жданова она схватила зеркальце и растаяла в струях заходящего солнца цвета кальвадоса.