– Стойте где стоите, а еще лучше вниз идите! Идите, идите!.. Нечего тут, не кино!..

Добровольский еще раз оглядел пол, на котором остались только длинные неровные следы от метлы, и стал неторопливо спускаться вниз.

– Тебе нужно менять квартиру!

– Олеженька, я не могу ее поменять. Для этого нужен миллион справок, а наш дом ни на одном плане не обозначен. Мы даже за свет не платим, потому что с нас не берут – не знают, куда перечислять. Я плачу вообще!.. – Олимпиада закатила глаза. – То есть в сберкассу, и квитанции храню. Как зеницу ока. Думаю, если придут выселять как неплательщиков, я сразу – раз и квитанции покажу! И Люся так же платит, и все.

– Нет, но это невозможно! Что это такое, то тебя взорвали, то этот идиот с крыши грохнулся!

Олимпиада поставила перед ним чашку горячего кофе, присела рядом и аккуратно прислонилась. Олежка не любил, когда она прислонялась слишком… активно.

– Но это же не я с крыши грохнулась! – рассудительно сказала Олимпиада. – Пока, по крайней мере.

– Вот именно! – Олежка с шумом отхлебнул, обжегся и со стуком вернул чашку на блюдце. Олимпиаде пришлось отодвинуться. – И вообще, мне не нравятся твои соседи и особенно эта, лимитчица с рынка!

– Я уже слышала, – сказала Олимпиада, которой вдруг надоело непрерывно оправдываться. – Я уже слышала и ничего не могу с этим поделать.

– Все ты можешь! Ты можешь ей сказать, чтобы она сюда не приходила, и все дела.

Некоторое время они посидели молча, думая каждый свои думы.

Олимпиада думала что-то в том роде, что «мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает» – обычные женские мысли о несправедливости жизни.

Вчера, похныкав немного, Олежка все-таки вернулся «в семью». Втащил в плохо открывающуюся дверь свой портфельчик, протиснулся сам и сказал Олимпиаде Владимировне, что так ее любит, что готов все простить.

Что именно он должен прощать ей по такой своей большой любви, в чем она провинилась, Олимпиада на всякий случай уточнять не стала. Пришел, портфельчик принес, вот и хорошо.

Все-таки они знакомы уже три года – срок по нынешним временам очень большой, почти целая жизнь! Их познакомил Олимпиадин сокурсник по университету на какой-то вечеринке, и Олежка сразу же стал за ней «ухаживать», то есть пригласил потанцевать и рассказал историю о том, как прошлым летом ходил в поход и что именно там, в походе, с ним случилось.

Олимпиада тогда почти не слушала. Все было ясно.

Ясно, что она ему «понравилась» и что он тоже ей «понравился», и все остальное было лишь вопросом времени и интенсивности ритуальных танцев, которые танцуют все, прежде чем перейти «к делу».

Олежка пару раз пригласил ее в кафе, один раз в кино – ждал возле кинотеатра с тремя гвоздичками цвета стяга Октябрьской революции, и весь сеанс Олимпиада продержала гвоздички на коленях и в конце концов один цветочек все же сломала.

За эти три свидания определилось самое главное.

Он не был хамом или недоумком, улыбался хорошей улыбкой, был на четыре года старше ее и уже работал, то есть «самостоятельный». Он не накачивался до одури пивом и потом, во время прогулок, не отпрашивался за ближайшую палатку пописать, в общем, не делал ничего такого, что вызывало бы у нее отвращение, и Олимпиада Владимировна пригласила его к себе, где, собственно, все и «случилось».

«Случившееся» показалось ей немного скучным и каким-то слишком… стерильным. Олежка долго «готовился» – целовал ее мокрыми поцелуями, после которых очень хотелось вытереть губы, активно гладил по спине и – слегка – по груди, прижимался, чтобы она «почувствовала», и она вроде бы даже «чувствовала».