Короткий звук, и опять – хлоп!

Звук на этот раз был другой, и Олимпиада обернулась.

Она посмотрела, медленно закрыла глаза и потом снова их открыла.

Этого не может быть. Просто быть не может!

На мокрой ледяной дорожке, между двумя глыбами слежавшегося мерзлого снега, раскинув руки, лежал жилец Парамонов.

Он был абсолютно и решительно мертв.

Все, что происходило дальше, запомнилось Олимпиаде, как игра в вопросы и ответы, в которую они играли в детстве с девчонками. Она плохо соображала, но отвечала – только потому, что так полагалось по правилам.

Добровольский прислонил ее к стене дома и легонько встряхнул:

– Как попасть на крышу? Олимпиада! С чердака можно? Или есть отдельный ход?

– Лестница на чердаке, – сказала Олимпиада Владимировна. Из-за его плеча она все стремилась посмотреть на Парамонова и как-то ему помочь, хотя Добровольский сказал, что это «бессмысленно». – С правой стороны. Там люк такой.

– Чердак запирается?

– Да.

– Ключи? У кого ключи?

– У Любы. Это соседка с первого этажа. Она у нас староста. Когда кто-то поднимается на крышу, чтобы снег сбросить или дырки залатать, ключи берут у Любы.

– Снег сбрасывают по очереди? Или как?

– По очереди.

– Чья сегодня очередь?

– Я не знаю, – она пожала плечами и опять попыталась выглянуть. – Снег – это дело мужчин. Женщины снег не сбрасывают. Зато мы сажаем маргаритки, как только растает в палисаднике.

Маргаритки! Добровольскому было наплевать на маргаритки!

– Давай, – сказал он и сунул ей в руку телефон. – Вызывай «Скорую» и полицию. Или нет. Пошли, я провожу тебя домой. Позвонишь из дома.

– Может, ему еще можно помочь, – простонала Олимпиада Владимировна жалобно. – Давай посмотрим.

– У него сломана шея, – сказал Добровольский. – Я не советую тебе смотреть.

Эта формулировка – «я не советую», – моментально вывела ее из себя.

Он не советует! Что он может понимать и почему она должна слушаться его советов?!

Вырвав рукав своей куртки из его руки – он придерживал ее, опасаясь, что упадет, – она побежала и наклонилась над Парамоновым в вечной позе женского сострадания и сочувствия.

Голова у него была как будто вывинчена из туловища – шея очень длинная и под неправильным углом. Одна рука откинута, а вторая придавлена телом, тоже как-то на редкость неестественно.

Ему уже никто не мог помочь, и это было совершенно очевидно, но Олимпиада, которая никогда не видела внезапную смерть так близко, все старалась что-то сделать, поэтому бестолково хлопотала над ним, пересаживалась с места на место, не в силах оторвать взгляд от тела.

Не смотри, повторяла она себе сквозь зубы, отвернись! Ну, идиотка! Ну?!

Потом Добровольский сказал:

– Все, хватит! – Подошел, поднял ее за локоть, повел и опять прислонил к стене. – Липа, – мягко произнес он через секунду. – Мне нужно на чердак. А ты вызови «Скорую» и полицию.

– Милицию.

– Да, милицию.

– На чердак нельзя. Ничего нельзя трогать до приезда милиции!

– Я только посмотрю, – уверил Добровольский. – Ничего не буду трогать. Но ты должна пойти и позвонить.

– Хорошо.

Она отлепилась от стены и, прямая, как палка, или хвост Василия, бывшего Барсика, сделала несколько шагов к подъездной двери. Дверь заскрипела, и Олимпиада вошла, словно во сне, а за ней Добровольский.

В пролете между первым и вторым этажом стояла Люсинда. Одна ее щека была заметно краснее другой, и она держалась за нее так, как будто сильно болели зубы.

– Чегой-то так грохнуло, а? – спросила она, увидев Олимпиаду, и отняла ладошку от щеки. – Я чай пила, гляжу, будто танк с неба сбросили! Чегой-то, а?