Решение пришло внезапно. Вот прямо сейчас, пока та не покинула свою половину, Катя пойдет к ней, поговорит, расскажет о грызущей тоске, об одиночестве, о том, что ей плохо здесь и она ничего не понимает. Они обнимутся, и все будет так, как прежде. Ведь мама всегда учила, что проблему нельзя откладывать, ее надо решать.

Катя на ходу накинула халат и, уже выскакивая из комнаты, схватила туфельки а-ля Шахерезада, прижала к груди, чтобы надеть на пороге маминой спальни и не шуметь каблучками по гулким коридорам пустынного дворца. Стоило ей дернуть ручку двери, как над головой мгновенно засиял бледно-голубой шар, ярко освещая погруженный в ночной мрак коридор.

– Чуть-чуть свети, – приказала Катя. Чтобы никому не попасться на глаза, она специально сделала его как можно более незаметным. Девочка выскользнула из комнаты, пробежала до поворота, нырнула направо, под низкую арку, которая вела в «царскую» часть дворца, выскочила в широкий коридор, обрамленный нефритовой колоннадой. Замерла: теперь надо быть внимательнее – вход в мамину спальню после двадцать седьмой колонны, налево.

Катя осторожно прошла вперед, дотрагиваясь рукой до колонн, чтобы не сбиться со счета.

– Двадцать семь! – сердце забилось сильнее.

Она свернула за нужную колонну. Едва переведя дыхание, приоткрыла дверь и оказалась в еще одном коридоре. Через небольшие круглые окна проникал бледный утренний свет, оттого картины в строгих рамах казались мрачными. С портретов смотрели хмурые лица, которые, казалось, не одобряли опрометчивости девочки.

– Ну и пусть, – пробормотала она, бросив на них суровый взгляд.

Босые ноги ступили на мягкий красно-золотой ковер, на котором солнце и луна плели бесконечное кружево затейливого узора. Катя прошла еще несколько метров и остановилась напротив занавешенной тяжелыми золотыми портьерами двери. Сердце неистово билось, будто в ожидании неимоверного счастья. Или строгого приговора.

Только сейчас, дойдя до финальной точки своего смелого путешествия, она поняла, что встреча с мамой для нее – как проверка на прочность, проверка их прежней дружбы. Как она ее сейчас встретит? Отругает или обнимет? Закусив губу, Катя протянула руку к золотому вензелю ручки и решительно толкнула ее от себя. Та поддалась с трудом, приоткрыв лишь узкую щель и выпустив часть разговора, происходившего внутри.

Два голоса. Женский – мамин, встревоженный, хоть и сдержанный. И мужской. Катя не сразу его узнала.

– Посланник верховного вече теперь требует объяснений, – говорил мужчина. Отец. – Они почувствовали подвижки, история начала меняться. И всё из-за нас: такую сильную вещь оставили без присмотра, в руках ребенка неразумного… А она и есть неразумная – она же ничего про наш мир не знает, вон Митр докладывает об ее успехах на поприще изучения обычных наук…

– Лушенька, был ли выход у нас? – вздыхала Мирослава. И добавила совсем севшим голосом: – Хотя нет, не о том я. С нас никто оправданий не спросит, с нас за ошибку спросят. Тут ты прав.

Шелест шелка то приближался, то отдалялся: кто-то из них ходил взад и вперед по комнате.

– Ты подумай, свет мой, подумай только, что произошло из-за этого недосмотра и каковы теперь будут последствия, – продолжал отец. – В прошлое попала реликвия, которая может поменять, да что там – уже меняет! – настоящее. – Он подошел совсем близко к двери, Кате было слышно, как отец вздохнул и продолжил: – Вот говоришь ты, что дочь спасали. Хорошо, спасли. Да только незнанием своим она нас скорее погубила.

Катя насторожилась, вслушиваясь. Кажется, говорили о ней?