Тяжело вздыхаю, заправляю кровать и кладу на нее одежду. Затем спускаюсь, чтобы приготовить завтрак.

Тошнота привычно подступает к горлу. Токсикоз жуткий, особенно по утрам. На еду вообще смотреть не могу. Но дочку-то надо кормить. Беру себя в руки и начинаю варить кашу. От запаха мутит все сильнее. Отхожу на пару шагов, опираюсь обеими ладонями на столешницу и глубоко дышу. Отвратительно себя чувствую. От голода мутит, а от еды воротит. Замкнутый круг.

Трель дверного звонка разлетается по дому. Отставляю кашу с плиты и иду открывать. Людмила Петровна в черном платке и очках. Траур. Мне кажется, она уже мысленно похоронила сына. Смирилась, как и его братья. Только я одна не могу принять это.

— Проходите, — натянуто улыбаюсь. — Кофе будете?

— Нет, спасибо.

Возвращаюсь на кухню, а свекровь следует за мной.

— У тебя все нормально? — неожиданно интересуется, присаживается за стол и снимает темные очки.

— Относительно, — равнодушно пожимаю плечами и оборачиваюсь к ней. Только сейчас замечаю, как она изменилась, словно постарела сразу на несколько лет. Горе никого не пощадило.

— Ты сама на себя не похожа, — хмурится Людмила Петровна. — Похудела, мешки под глазами. Может, врачу показаться?

— Со мной все в порядке, — упрямо повторяю. Такая забота сейчас совсем не уместна. Я не готова принимать ее от этого человека. Предубеждение. Постоянное ожидание какого-то подвоха.

— Вик, это не шутки… — качает она головой. — У тебя дочь, она не может потерять обоих родителей.

— Не говорите так! — повышаю голос, вспыхивая в секунду. — Иван жив и вернется к нам!

Людмила Петровна поджимает губы и сканирует меня взглядом. Становится не по себе. Зябко веду плечами.

— Ты думаешь, я этого не хочу? — горько усмехается она. — Неужели ты до сих пор меня считаешь таким чудовищем?

— Я этого не говорила…

Шумно выдыхаю. Не хотела касаться этой темы. Мы давно закрыли ее и договорились больше к прошлому не возвращаться. Но, видимо, не одной мне оно не дает покоя.

— Говорить и не обязательно. Я и так чувствую и понимаю, что ты меня никогда не простишь.

— Неправда, — горячо возражаю. — Я вас давно простила.

И это истинная правда. Я не держу зла. Что было, то прошло. После воссоединения нашей семьи мы забыли все разногласия и начали жизнь с чистого листа.

— Это мой грех, и я правда пытаюсь его искупить.

На глаза наворачиваются слезы. Едва сдерживаюсь, чтобы не расплакаться. Гормоны, наверное, шалят.

— Я знаю, — судорожно вздыхаю. Свекровь и правда старается стать хорошей бабушкой и даже ни разу не нарушила наш с ней нейтралитет. Мне не в чем ее упрекнуть. — Простите меня, я на нервах.

— Мы все на нервах, но… — Ее голос срывается, а взгляд становится пустым и отстраненным. — Прошел месяц. Надо смириться и поставить точку.

— Что вы хотите этим сказать? — Внутри все обрывается, а сердце замирает в груди. Дышать становится тяжело, и я хватаюсь рукой за горло.

— Хочу, чтобы ты его наконец отпустила, как сделала это я. Нужно устроить похороны. Да и ребенку пора рассказать правду.

Смотрю на нее и не понимаю. Сдалась? Почему без боя? Ведь еще ничего не ясно. Ведь еще все может быть. Надо только верить. Но Людмила Петровна потухла. По глазам вижу, что ее надежда умерла.

Но я с этим не согласна. Внутри просыпается отчаянный протест. Делаю глубокий вдох и звучно припечатываю ладонь к столешнице.

— Этого не будет!

Свекровь вздрагивает от неожиданности и удивленно поднимает на меня глаза.

— Вик, так нельзя. — Голос звучит мягко, почти по-матерински. — Надо жить дальше. Ты молодая и…