– Лёва-джан, хоть чуть-чуть покажи то, что ты ошибочно называешь воспитанием. Евреи в мусульманском мире не ведут себя столь вызывающе…

– А как же Холокост, а одесские погромы, а печи Бухенвальда, а великая Шестидневная война в Палестине за создание государства Израиль? Где ваше чувство вины перед моим вечно угнетённым народом?!

– Но ты не еврей.

– Не еврей, – честно согласился Лев, поправляя кипу. – Но хоть разок-то поприкалываться могу? Хозяин! Ещё чаю моему другу! А мне кошерного вина, мацу и рыбу-фиш!

Пожилой бухарец с пузом круглым, как казан, неодобрительно прищёлкнул языком, выразительно похлопав по большому мясницкому ножу, торчащему за широким поясом.

Оболенский лениво улыбнулся и щелчком большого пальца отправил ему золотую монету.

– Ты с ума сошёл?! Хватило бы и пяти таньга!

– А чего жадничать, это же не мои деньги, – ещё шире улыбнулся Багдадский вор, и Насреддин вынужденно согласился.

Чайханщик быстро поставил перед ним горячий чайник и блюдечко с колотым жёлтым сахаром.

– А теперь, о мой вороватый друг, поведай моему истомлённому разлукой сердцу, каким безумным ветром пустыни тебя занесло в Бухару?

– Джинн.

– Где?!

– Я имею в виду, что меня, как всегда, притащил Бабудай-Ага.

– Неймётся ему…

– В точку, – почесав в загривке, подтвердил Лев. – Я так понял, что у вас тут опять не всё тип-топ? Давай колись, какие проблемы сотрясают родину моего покойного дедушки на этот раз.

– Эмир угнетает народ, богатые обижают бедных, муллы крадут пожертвования, шейхи обманывают верующих в мечетях, караванные тропы полны разбойников, городские улицы кишат грабителями, кругом разврат, мерзость, взяточничество и нарушение законов… Да нет, вроде всё как всегда, Лёва-джан.

Собеседники церемонно отхлебнули чаю и продолжили.

– Теперь позволь мне самому ответить тебе на вопрос, который давно читаю в твоих голубых глазах…

– Ходжа, ты так произносишь слово «голубых», что я невольно краснею. Имей в виду, ты не в моём вкусе.

– Вай мэ, не перебивай, уважаемый, ибо я хотел рассказать о Джамиле. – Насреддин выдержал театральную паузу. – Она вернулась в Багдад.

– И…?

– И?

– Я первый спросил «и?», то есть не томи, что дальше-то?

– Не знаю, уважаемый. В тот день, когда я увидел её на улицах Багдада, за мной гнались сразу двенадцать стражников, и если бы не резвость моего ишака, мы бы сейчас не наслаждались беседой в этой дивной чайхане…

– Она не икряная?

– Чайхана?!! – едва не поперхнулся Ходжа, но, подумав, быстро поправился: – Не могу сказать наверняка: на твоей возлюбленной было свободное платье, а подойти и спросить прямо мне не позволили стражники, они были так настырны в своем внимании к моей скромной особе…

Оболенский откинулся на смятые подушки и мечтательно прикрыл глаза, вспоминая невысокую черноволосую красавицу, некогда избавленную им от злобного мужа-гуля и толпы его пустынных прихлебателей. Причудливые нити судьбы навек связали сердце женатого москвича нашего времени и сердечко молоденькой вдовы с окраин сказочного Багдада. Если Всевышнему будет угодно свести их в третий раз, то Лев уже не поклялся бы, что вновь сумеет уйти от своей восточной любви…

– Трудно делить сердце пополам, – без напряжения читая мысли друга, вздохнул Насреддин. – Ещё трудней навеки положить его к ногам одной женщины. Возможно, поэтому Аллах разрешил верующим иметь четырёх жён. Но, между нами говоря, Лёвушка, не делай этого. Я разок попробовал и… Поверь, четыре жены – это ад! Четыре тёщи, вечно засиживающиеся у тебя в гостях, четыре тестя, приходящие за подарками каждый месяц, четыре пары белых нижних штанов, ежедневно сушащихся на верёвках во дворе… Но что хуже всего – недозволенные дни у них тоже сходятся, словно нахалки сговорились!