Потом тоже выложила из рюкзака пироги и булки, подаренные мне старушками из автобуса.
– Сама стряпала? – удивлённо и в то же время, хваля меня, сказала бабушка.
Я помотала головой. С полным ртом не разговаривай, это вбито с детства.
– Я вот к внучке ездила, – продолжила она без перерыва. – Она у меня хорошая. Только вот развелась недавно. А мальчонка ещё маленький, помогала я, нянчилась.
– Повезло, – вздохнула я, подумав о неизвестной внучке, к которой ездила бабушка.
– Конечно, – согласилась бабушка, – лучше сейчас расстаться, чем всю жизнь маяться.
Сказать–то она сказала, но была несогласна.
– Мы вон с дедом по–разному жили, – она вздохнула, – но не разводились. Мы с ним на войне познакомились. Он ушёл сразу после школы воевать и я тоже. Поучилась маленько на медсестру, и на фронт.
Было видно, что бабушке хотелось поговорить. Не слушают дома рассказов её. Не до того. Маленький ребёнок, развод, не до бабушкиных историй.
– А как познакомились? – спросила я.
– Да всё ж просто бывает, – сразу оживилась бабушка. – Ты вот знаешь, – она понизила голос, – на фронте–то как было… – она опять вздохнула, – всё твердили по радио «а ты записался добровольцем?», плакаты везде висели…– она вздохнула тяжело. – Все наши мальчишки из класса ушли на фронт. И мы, девочки тоже решили.
Бабушка потеребила рукав кофты. Вздохнула ещё раз тяжело, вспоминая девочек и мальчишек из класса.
– Мальчишки-то почти все сгинули. Да и девочки.
Она пригорюнилась, сжалась, словно ссохлась.
– Да, мы с девочками-то тоже пошли. – продолжила бабушка. – Кто в связистки, кто в медсёстры. Почётно это было. Пока уходили на фронт.
Она отпила остывшего чая.
– А на фронте, там по-разному было. Многие к нам относились, ну, как к распутным девкам. Понимаешь? – она посмотрела на меня прозрачными, почти выцветшими глазами, немного испуганно.
– Нет! – я помотала головой. – Как это? Вы же за Родину воевали!
– Плохо относились, – бабушка испуганно посмотрела на меня, – нельзя только об этом говорить. Да я уж старая стала, не страшно. Особенно плохо было, когда мы вернулись домой, после войны. Подстилками нас обзывали. А ведь я честь свою сберегла! – в глазах блеснули слёзы. – Подругу мою по санбату, мать из дома выставила. Она домой в деревню вернулась, а мать ей чемодан через неделю собрала и из дома выгнала.
– Нет! – я не верила, что такое возможно.
– Она ко мне приехала в город. Мать ей сказала, что ты меня прости, но у меня ещё двое девок младших, и замуж их не выдать, если ты останешься, про вас, кто с фронта вернулся, дурное говорят. Мы с ней долго скрывали, что на фронте были. Она так плакала, что все документы наградные сожгла.
– А замуж как вышли? – спросила я.
– Да, Коленька любил меня. Спас он меня, заступился. Не все думали, что на фронт только пропащие девки идут. Я-то девушкой замуж за него вышла, – бабушка серьёзно посмотрела на меня.
Я заплакала. От обиды за несправедливость, что у всех есть бабушки. А у меня нет. И, вообще, никого больше нет. И от обиды за эту бабушку.
– Не плачь, – бабушка забеспокоилась и стала искать по карманам вязаной кофты платок.
Платок оказался за отворотом рукава. Бабушка, ругая себя, что мол старая совсем, памяти нет, принялась как маленькой мне вытирать платком нос и щёки.
– Не плачь. Платок чистый, не волнуйся. Что ты так расстроилась милая? – она сыпала вопросами, не дожидаясь ответа просто чтобы отвлечь меня от слёз.
Глава 2.
Я вышла ночью на станции Пермь Вторая. Прошла в продуваемый вокзал, купила билет на электричку до своей деревни Розепино. Сквозняк метался между тускло-серых стен вокзала, становясь всё пронзительней к залу ожидания. До электрички оставалось ещё часа два. Я обняла рюкзак и устроилась на жёстком фанерном сидении подремать. Но заснуть не удалось. Вокзальная девушка заспанным голосом беспрерывно объявляла о прибытии и убытии поездов и электричек, зевала в микрофон, и читала информацию для пассажиров. По вокзалу бродили пассажиры с озабоченными и хмурыми лицами, и даже не пытались устроиться поспать. Надеялись выспаться в тепле вагонов, покачиваясь в такт и глядя на проносящиеся за окном деревья.