– В следующий раз получится.

– Ты это в прошлый раз говорила.

– Рано или поздно я окажусь права. Вот увидишь.

– В старших классах я была Эмили в «Нашем городке», – говорит она. – Была Марией в «Вестсайдской истории». Была Антигоной в «Антигоне»! Да что не так-то, а?

Элизабет улыбается и легонько гладит подругу по руке. Что ей больше всего нравится в Агате – так это ее абсолютная открытость, отсутствие тайных умыслов или корыстных мотивов. Она родом из маленького городка в центральном Иллинойсе, носит простые футболки и грубые «мартинсы» и искренне считает клетчатые шорты-боксеры приемлемым нарядом для выхода на улицу. Вместо юбок она повязывает вокруг талии большие свитеры или фланелевые рубашки. Прическа у нее в стиле «волосы не лезут в лицо и ладно». Она носит объемные свитеры и старые джинсы, которые не считаются модными даже в ее родном городке, в месте, которое – кроме шуток – называется Нормал.

– Послушай, – говорит Элизабет, – ты прекрасная и замечательная, ты будешь счастлива и добьешься успеха. Я это знаю. Знаю точно. Все у тебя сложится, и, скорее всего, это случится тогда, когда ты будешь меньше всего этого ожидать. Ты будешь заниматься своими делами, и вдруг бац – кто-нибудь поймет, насколько ты на самом деле офигенная. Тебя разглядят. Ты просто должна быть готова. Открыта. Ты должна ценить тот момент, в котором живешь сейчас. Посмотри, какой день! Посмотри, какое солнце! Разве это не потрясающе?

Агата поднимает голову и в недоумении смотрит на Элизабет.

– Что с тобой? – спрашивает она. Потом оглядывает Элизабет с головы до ног, выпрямляется и говорит: – Боже мой!

– Что?

– Ты стала совсем другой!

– Да?

– Прямо светишься.

– Правда?

– Такое ощущение, что твоя стена рухнула.

– Моя стена?

– Так вот почему я так долго тебя не видела. У тебя кто-то появился? Появился же? Ну-ка давай. Выкладывай.

И тогда Элизабет рассказывает всю эту долгую историю; она, конечно, заворожена и очарована своим новым бойфрендом, но в то же время ее слегка смущает, что она теперь так полна любовью, так пьяна любовью. Она гадает, думает ли Джек о ней так же много, как она о нем, и ее вдруг уязвляет осознание, что, возможно, и нет. Оно причиняет ей огромное страдание. И вот тут-то и начинаются страхи, и мысли Элизабет омрачаются. В один момент она представляет своего красивого, чуткого и творческого парня и заново переживает долгие восхитительные дни, проведенные с ним, а в другой момент в ее голову вторгается незваный вопрос: что, если он уйдет?

Что, если все это уйдет?

Ей кажется невозможным, неприемлемым, пугающим, что любовь, которая стала для нее такой важной, которая превратилась в нечто вроде физиологической потребности, в то, без чего она в буквальном смысле умрет, так ненадежна. Любовь может уйти. Элизабет над ней не властна. Он может просто бросить ее. И она начинает прокручивать в голове то, что они делали вместе в прошедшие выходные, и выискивать ошибки. Она серьезно готовила яичницу голышом? Пока он смотрел? Она представляет, как омерзительно колыхалось ее тело, и ей становится стыдно.

Потом – ужас возвращения на автобусе домой. Она готовит себя к разочарованию. Говорит себе, что не страшно, если он вдруг расстанется с ней, и ничего такого не случится, если он исчезнет. Они встречаются всего несколько недель. Она его забудет. Ей кажется, что она отделяется и отстраняется от собственного тела, как будто наблюдает за собой со стороны, когда приближается к дому, поднимается на четыре лестничных пролета, входит в свою квартиру и равнодушно идет к окну, ожидая худшего. Но потом она смотрит на дом напротив и видит, что Джек здесь, что он ждет у своего окна и что-то написал краской прямо на стекле. «Не могу перестать думать о тебе». И ее дух тут же возвращается обратно, воссоединяется с телом.