хрустальным непрозрачным башмачком…

Двух инфузорий-туфелек полёт,

двух шёлкопрядов танец из стежочков,

двух паутинок листик (лист-ковчег),

плывущий в сны, в которых из воды

рубашки шьют, смиряющие сны,

и паруса шьют (как убийц – для штилей),

и шьют любовь, как дело – беднякам, —

никчемную,

сиротскую,

ничью:

примеришь – лопнет (плоско, не по шву),

намылишь – треснет (яблочным зигзагом),

уронишь – засверкает, как луна

в утопленном колодце под ведром…

Все фабрики, все бурсы белых рыб

(крылатых, с сонной «А» на сандалетах),

все радуги из зингеров цветных,

с клювастым синим в центре (видишь – клюв?),

стучат и строчат (слышишь этот гром?) —

для миллионов, выжженных в пещерах,

для глины и кувшинов, что в ребре

лелеют глину,

для костей и кож —

шьют нож и нежность с тёмным декольте,

шьют страх на тонких жестяных бретелях,

шьют ложь с карманом сердца потайным,

шьют молний спин застегнутых разрыв..

И мы несём их – блюдом лун – на лбу,

безумьем – в челке, и клеймом – в котомке,

вскрывая вены хлебу на клеёнке,

взрывая нервы наволкам седым.

А позже ткань сгорит.

И будет дым —

с нежнейшим ароматом чистотела —

окутывать тела, что носят тени

друг друга, словно ветер носит миф

о первом рае на тесёмках сна,

пришитом к людям – ниточкам из света,

не видящим ни света, ни просвета,

вслепую шьющим самый светлый свет.

Кому-то путь – от имени до отчества. Кому-то – славить небеса с земли. А мы с тобой по облакам прошли – кочевьем кучевого одиночества – как по нотам, остановились, соглашаясь – si! – в полжизни от земли и небосвода.

Горят посадкой желтые огни. Разрушен Карфаген и восстановлен.

И вязнут в вазе стебельки-пути.

И маков цвет комарно обескровлен.

Кому-то путь через сплошную И. Кому-то штраф за точки над дорогой.

В морщинках простыней так много лжи – застиранной, забывшейся, занозной.

И женщина разглаживает жизнь, ссутулившись под тяжестью вопросов.

А за душой – ни дня, а на душе – ни слова. Белеет простыня и пахнет домом

чужим, другой судьбой, другой любовью. И женщина заглаживает болью.

Устали руки судьбы ворошить…

Но женщина разглаживает жизнь.

Сперва закончатся сигареты, потом вино, а потом неделя… Я буду хныкать, что надоело, начну стучаться в окошки ветром, и, как в дешевеньком сериале, растекшись нежностью и тоскою, красиво вздрагивая плечами, – полночи страстно молчать тобою. Смывая утром ошметки ночи, на автомате, сварю твой кофе. Застыв над чашкой, поймаю профиль, тобой мелькнувший, похожий очень.

Потом закончится даже это. И ничего уже не начнется. Я буду кутаться, как от ветра, я буду слушать, как он смеется. И без каких-то сюжетов жанра, и днем, и ночью, и днем, и ночью, я буду разной, я буду странной, я просто буду – и многоточье.

Когда закончится все и время, и многоточье точить устанет, ты вдруг отыщешь забытый берег. И завоюешь одним лишь «Таня…»

Сочится в замочную скважину замкнутый круг – вне всяких сомнений, восторженность не по плечу. Колечками ляжет оплаканный репчатый лук на блюдо, которое не записалось к врачу.

Найди себе преданней друга, будь с ним тет-а-тет. Для пущих предательств, конечно же, на брудершафт. Да ты не реви и не смейся. Привет есть привет. И осень тебя не заставит стыдливей дышать, когда сквозь беззубость стволов проступают клыки, когда о душе бы пора, а они октябрят.

Как боль просыпается… Слышишь?

А боли не спят. И не караулят.

Они выше.

Я отведаю то, что когда-то могла творить, и тебя закольцую твоей и своей свободой. Я исчезну из жизни, но ты на меня не смотри – я стесняюсь, тушуюсь и просто не знаю брода, и не ведаю вед, не помню себя и все, что в последний период совпало с моим столетием. На прощание – можно? – тебя заласкаю бессмертием. И еще поцелую. …Еще поцелую… еще…