А на Джерси она стала моим безумием.

Когда умирает кто-то, кого ты любишь настолько сильно, ты на некоторое время тоже выпадаешь из житейского круговорота, переживая свою утрату. Боль существования без того, кто ушел, слишком велика. А потом ты начинаешь возрождаться к жизни: медленно, медленно… Начинаешь заново испытывать голод и жажду. Учишься ценить маленькие повседневные радости: вкус еды, аромат хорошего вина, душевный разговор… Чувствуешь интерес к политике и морали, негодуешь и возмущаешься… Все это возвращается постепенно, мало-помалу. И вот однажды утром, любуясь рассветом, ты осознаешь, что дочь твоя мертва, а ты – ты по-прежнему жив.

Чего я не знал тогда – что боль, такая же крепкая, как моя любовь, – боль остается. Ощущение утраты не исчезло и не ослабело. Я желал услышать голос дочери, увидеть ее смеющиеся глаза, снова ощутить, как она опирается на мое плечо, читая написанные мною строки. О, если бы я мог хотя бы еще раз обсудить с нею то, что волнует меня, – ведь то же самое волновало и ее!

Все эти годы меня обуревала болезненная жажда встречи. Один раз, пусть даже во сне. Я возносил молитвы жестокому Богу, забравшему мое дитя. Я просил его позволить мне увидеть ее. Хотя бы для того, чтобы сказать: «Прощай. И прости». Меня не было рядом, когда земля принимала ее мертвое тело. И это терзает меня. Я молил Его (не доброго и не справедливого) позволить мне хотя бы один короткий взгляд, чтобы я мог удостовериться: мое дитя прошло сквозь врата и ныне обрело покой на небесах…

Но эта встреча не была мне дарована.

Так случилось, что сразу после нашего прибытия на Джерси в годовщину смерти дорогой Дидин с недельным визитом из Парижа приехала моя подруга детства Дельфина де Жирарден, автор нескольких пьес. Она привезла с собою не только утонченность и изысканность столичной жизни, но и новое дьявольское увлечение. С тех пор все изменилось.

Мой ежедневный распорядок на Джерси мало отличался от привычного по Парижу. Почти всегда мы обедали семейным кругом. Совсем просто: мясо или рыба, овощи, свежий хлеб, вино и сдоба. Наша кухарка здесь была во всех отношениях так же хороша, как оставленная во Франции, только миловиднее и моложе. Ее tarte framboise[1] был так же аппетитен, как губы, вкус которых мне посчастливилось узнать.

К приезду Дельфины Каролина расстаралась с обедом: суп из лобстера, шоколадный мусс и прочие изысканные яства. По высшему разряду, совсем как в знаменитом парижском ресторане «Гран-Вефур».

Пока мы ели, о печальной годовщине никто не упоминал. Мы с женою сроднились с этой потерей, и для нас один скорбный день ничем не отличался от другого. А портить горестными вздохами вечер для всех остальных – зачем? Дельфина развлекала нас свежими парижскими сплетнями. Она рассказывала, как идут дела у наших друзей, кто из них сменил место жительства, какие пьесы имеют успех у публики, а какие провалились. Делилась слухами о сердечных тайнах и о скандалах в обществе. Перечисляла популярные у публики и разорившиеся рестораны.

А потом она поведала о новом безумии, захватившем Париж: салонной игре под названием «говорящий стол», позволяющей беседовать с мертвыми.

Это слово, «мертвые», эхом прошелестело по столовой. Заметила ли Дельфина взгляд, который супруга украдкой бросила на меня? И как я привычно отвел глаза? Как мой сын Шарль лихорадочно допил содержимое бокала? Как закашлялся его брат, Франсуа-Виктор? И как наша младшая дочь, тоже Адель, в честь матери, опустила голову и как слезы полились по ее щекам?