– По которым и надо писать пьесы. Хорошую пьесу ты написал. Молодец. Режиссер ее с руками оторвет. И меня завлитом возьмет. Ну а тебе – отчисления от билетов. Минкульт больше пьес не покупает.

Дня через три Мирский приехал из Москвы и рассказал, что режиссер театра, к которому он думал устроиться завлитом, отказался ставить пьесу «Свой дом». Она ему очень не понравилась, он даже как будто испугался, прочитав ее. «Что ты, что ты! Кто ж поставит такое?» – сказал режиссер Мирскому.

– Дурак он, а раньше казалось, вроде неглупый человек и поставил несколько неплохих спектаклей… – недоумевал Мирский. – Знаешь, что он мне сказал? Я ему объясняю про пьесу, что она написана хорошо, а он мне: пусть этот твой знакомый, то есть ты, напишет про Буратино.

– Про Буратино? – удивился я.

– Ну да. Нужна пьеса для воскресных утренних спектаклей для детей. Но чтобы написал ты ее по его – режиссера – идее, и с отчислением ему за идею.

– А какая идея?

– Идея такая: папа Карло – это Карл Маркс. А пять золотых монет Буратино – это капитал, – Мирский замолчал.

– А дальше?

– Все. Можно из этого написать пьесу по законам Аристотеля? Но это я тебе так, для смеха рассказываю. Завлитом я к нему, конечно же, не устроюсь. Оно и к лучшему – с дураком долго не протянешь. А пьесу я отдам в доронинский МХАТ. Я их завлита хорошо знаю. Им современная пьеса очень нужна.

Завлиту доронинского МХАТа пьеса не просто не понравилась. Она показалась ему пасквилем на Доронину и на одного из ее мужей, драматурга Радзинского, и завлит даже обиделся на Мирского за то, что тот якобы хотел его подставить. Мирский пытался предложить пьесу «Свой дом» другим московским театрам. Но, как когда-то и «Крик на хуторе», ни один театр не взялся ее ставить.

– Не могу понять, почему они не берут эту пьесу… Хорошая ведь пьеса. И современная. И есть что играть… И не сложная для постановки… Им же нечего ставить… Все ищут, сами не знают что. Суетятся… Такое впечатление, словно им нужно что-то говорить, а сказать нечего, и как будто боятся, что кто-то скажет что-то такое, что ни в коем случае нельзя произносить вслух… Как будто они пришли к чужой жене, еще ничего не успели сделать, а тут явился муж: они вроде как ни в чем не виноваты, но понятно, зачем они пришли, и нужно побыстрее уходить, но, чтобы не показать, что они торопятся, что-то говорят, говорят, как будто хотят что-то скрыть, – и это плохо получается; суетятся, и понимают, в каком дурацком положении оказались, и опять говорят о чем-то, не имеющем отношения к тому, что происходит, и никак не могут уйти, – говорил Мирский, словно оправдываясь после отказа очередного театра ставить «Свой дом».

– То, что ты рассказываешь, – настоящая пьеса, – сказал я, – может, написать?

– Не надо, – безнадежно махнул рукой Мирский, – я и так тебя подвел.

– Да ну что ты! Почему это ты меня подвел?

– Уговорил написать пьесу. Пообещал, что, если пьеса получится хорошая, поставят. Я, признаться, не ожидал, что ты напишешь такую пьесу. Пьеса хорошая, а ставить никто не берет.

– При чем же тут ты? Не ты же виноват, что театры ее не берут. Ты ведь предлагал.

– Мне казалось, что такую пьесу, современную, про сегодня, возьмут. Когда пьеса про сегодня, даже слабую брали. И театру, и зрителю всегда хочется про сегодня. А тут… Только ты из-за меня напрасно трудился…

– Ну не сказать, что напрасно. Пьеса-то хорошая, – шутя сказал я.

– Хорошая, – серьезно, с оттенком безнадежности, подтвердил Мирский, – но вот не берут… А режиссеры… Ставят какую-то чушь… Не знают, за что взяться… Раньше можно было фигу в кармане показать – это и выручало. А теперь показывай эту фигу сам себе и любуйся на нее. Плана по кассе нет, но касса-то нужна – зарплату актерам платить нечем… И такую пьесу не берут… Я со всеми, с кем мог, поговорил, даже с теми, с кем и не очень-то хотел бы… И вот видишь – ничего… В общем, подвел я тебя…