Я согласился, чтобы не обидеть художника. Хотя мне казалось, что я и так уже злоупотребляю его гостеприимством, все-таки я отнимаю у него время. Он, видимо, понял, что мне неловко, и сказал, что у него как раз перерыв в работе, ему как раз нужно передохнуть. До этого я знал только одну его картину – «Партизанская мадонна», в Белоруссии она считалась хрестоматийной и была хорошо известна, даже изображалась на почтовой марке, она была одним из официальных символов Республики Белоруссии, БССР.

То, что я увидел в мастерской, потрясло меня. Не какие-то конкретные картины, а все вместе. Я почувствовал, что художник – мастер невероятно высокого уровня. И именно почувствовал – не понял, а почувствовал это. Особенно поразили портреты – небольшие лица на черном фоне холстов среднего размера, в них ощущалось что-то космическое.

Было в мастерской и несколько вариантов «Партизанской мадонны», и картины из серии о немецком концлагере: во время войны художник попал в плен и только чудом выжил.

Прощаясь, я не стал говорить обычных комплиментов. Поблагодарил, извинился, что отнял время, сказал, что больше всего понравились портреты на черном фоне. Я видел, что художнику приятно, он, конечно же, понял, что его живопись произвела на меня очень сильное впечатление. Прощаясь, он сказал: «Когда приезжаете в Минск, звоните, заходите, не думайте, что отнимете у меня время. Я весь день в мастерской, от работы устаю, вот так попить чая, отдохнуть всегда нужно».

Предложение было неожиданным. Я уже понимал, что этот человек говорит только правду, то есть он действительно приглашает заходить к нему. Я сказал, что могу подарить ему свою недавно изданную книгу рассказов, сказал, словно стараясь чем-то отблагодарить. «С интересом прочту вашу книгу, – улыбнулся художник и добавил: – Звоните и заходите».

В очередной раз оказавшись в Минске, я позвонил, и зашел, и подарил художнику свою книгу. Мы опять пили чай, говорили о чем-то незначительном; прощаясь, он настоятельно приглашал заходить к нему каждый раз, когда я приезжаю в Минск. Мне приходилось часто ездить в Минск, я звонил художнику, он всегда был рад. Мои рассказы он немногословно похвалил: «Вы пишете хорошую прозу, теперь вам нужно как можно больше написать. Когда достигаешь своего уровня, то дальше вопрос только в количестве».

И вот как-то он рассказал мне, что после шестидесяти лет с ним стали случаться беспричинные обмороки. Вдруг резко падает давление, потеря сознания, и если никого рядом нет, то это смерть. Нужно, чтобы кто-то дал попить воды, а потом таблетку, – и через минуту словно ничего и не было. Происходит это в любое время суток. Иногда два раза за неделю, иногда месяца через три-четыре. Врачи толком ничего не могут сказать. Говорят, что это последствие трех лет концлагеря. В организме произошли какие-то необратимые изменения, которые трудно установить, – вот они и причина этих обмороков.

Если кто-то есть рядом, то от такого обморока вроде как ничего опасного, даже никаких особых хлопот. Но если это произойдет во сне, то, разумеется, утром увидят, что ты умер. «Но во сне это пока ни разу не случалось», – пошутил художник. Дома вместе с ним жена и сын. А, чтобы работать, в мастерской нужно быть одному. Художнику уже за семьдесят. Значит, все, что он написал за последние десять лет, написано с прямым риском для жизни.

Сразу я даже не подумал об этом. Но однажды, когда я был у художника, ему позвонили и ему пришлось уйти по какому-то делу на час-полтора. Я попросил разрешения остаться и еще раз посмотреть картины в мастерской. И, рассматривая эскизы, наброски и готовые работы (их было очень много, художник не любил продавать свои картины), вглядываясь в необычные портреты людей на черном фоне холстов (художник рассказывал, что писал их по памяти), я вдруг осознал, словно кто-то подтолкнул меня, и я как-то неожиданно понял, что каждый раз, приходя утром в мастерскую, художник хорошо знал, что он или продолжит делать то, что начал вчера, или умрет, если случится обморок и никто не подаст стакан воды и таблетку, как их подали бы дома, если бы он не ходил в мастерскую.