Каиафа согласно закивал головой.

– Но ехать по Иудее, ты прости меня, сущая тоска, – сказал Пилат и рассмеялся. – Иногда даже хочется, чтобы кто-нибудь напал, например, разбойник какой-нибудь выскочил со своей бандой. Ну, чтобы стряхнуть с себя тоску, развеяться и вспомнить молодость!

– Бог с тобой! – укоризненно воскликнул первосвященник. – Никогда не говори так! Накличешь беду… Я давно хотел тебя упрекнуть. Ездишь с горсткой людей. А вдруг, упаси господь, и вправду на разбойников наткнешься?!

– Но они сначала на Лонгина набросятся! – радостно воскликнул Пилат и так, похоже, увлекся, что перешел на греческий и забыл, что на этом языке ему надо коверкать слова. – Мы ведь эти переодевания затеяли для того, чтобы Лонгина приняли за меня, а меня – за одного из его охранников.

– Если они нападут слева, твой центурион и другие всадники тебя в первый момент прикроют. А если они нападут справа? Они прежде всего убьют тебя.

– И ты думаешь, что я, римский всадник, который два года прослужил в Германии и сражался с самыми свирепыми воинами в мире, дам себя убить каким-то вшивым… прости, жалкому сброду, который никогда не видел настоящей войны и вооружен ржавыми ножами и сухими палками? Да каждый воин из моей охраны перебьет с десяток этих вонючих бродяг и останется без единой царапины!

Каиафа с высоты своего роста посмотрел на молодого человека не то чтобы высокомерно, а с ласковым сожалением.

– Не сердись, Пилат. Ты сам только что напомнил об искренности наших отношений. И вот совершенно искренне, ни в коем случае не желая тебя обидеть, я тебе говорю: твои рассуждения, твоя охрана и весь этот маскарад, который вы устраиваете, – ребячество и непростительная для императорского магистрата беспечность! Банды разбойников достигают иногда ста человек. Многие отменно вооружены, и притом римским оружием… Если тебе самому не дорога твоя жизнь, то подумай, что значит она для Иудеи, для Рима, который послал тебя защищать и оберегать нашу страну, Священный наш Город, а не бравировать своей храбростью и щеголять беззаботностью. Вспомни, как несколько лет назад какой-то сумасшедший крестьянин одним ударом ножа зарезал римского наместника… забыл его имя…

– Пизона имеешь в виду? Претора Ближней Испании Луция Пизона? Так он же дурак, этот Пизон. Он был без охраны. Да и было это в Испании! А здесь не Испания. Здесь даже зарезать не умеют! Даже если грудь подставишь – промахнутся или нож сломают.

Пилат настолько развеселился, что обхватил рукой первосвященника за талию и попытался прижать к себе. И снова Каиафа сперва инстинктивно хотел отстраниться, но в следующее мгновение опомнился и разрешил себя обнять. А потом ответил уверенно и даже сурово:

– Еще раз прости меня за прямоту. Но я не могу с тобой согласиться. И в этом вопросе никогда с тобой не соглашусь.

В чем именно первосвященник был не согласен с префектом, он не уточнил. Но Пилат перестал его обнимать и, обаятельно улыбнувшись, примирительно сказал:

– Ну ладно, ладно. Возможно, ты прав, и надо учесть твои замечания. Хотя… Судя по той информации, которую я имею, мы с тобой, похоже, переловили всех разбойников. Остался один Варавва. Но он, мне докладывали, не нападает на римлян.

Каиафа сперва с грустным выражением на лице оправил свою мантию, распрямляя образовавшиеся складки, затем огладил белый головной плат, ниспадавший ему на плечи, а потом как-то странно посмотрел на префекта и спросил:

– Варавва остался? Ты имеешь в виду его банду?

– Его банду. И его самого.

– Его самого? Что ты хочешь этим сказать?