Он поведал следующее: начался «великий скачок», потребовали создавать коммуны. А ведь как непросто было каждому крестьянскому двору, каждой семье обзавестись к тому времени каким-никаким, а своим домом, хозяйством. И вот в одну ночь все это было в буквальном смысле слова порушено. Стены домов, сложенные из местного кирпича, велели разрушить, истолочь и пустить на удобрение. И тогда сразу же довели дело до того, что куры стали бегать где попало, собаки стали рыскать, перескакивая бывшие стены крестьянских хозяйств. Люди стали плакать, взывая к памяти родителей. Затем стали соединять по сто, по двести дворов; чем больше были масштабы такого соединения хозяйств, тем больше, считалось, появляется коллективного хозяйства. Тут, если бы Отец Небесный наслал пожар, так сразу заполыхало бы все это коллективное хозяйство с одного конца деревни до другого, так как понастроили взамен отдельных домов крестьянских семей общие бараки из камыша на несколько сот человек, разделив их на небольшие каморки.

Небольшие металлические котлы для приготовления пищи, которые были в каждом крестьянском дворе и принадлежали каждой семье в отдельности, разбили; малые очаги во дворах разрушили и пустили на удобрение. Даже палочки для еды, даже плошки и блюдца – все сделали общественным. Каждой производственной бригаде разрешили иметь только одну общую столовую на всех. Тут все стали есть из одного большого котла; была создана следующая система питания: каждому выдавалось по одинаковой миске еды; людей стали кормить вторично подогретым рисом, и никто при этой системе не наедался досыта; изо дня в день людям выдавали только редьку, тушенную в сое, а масла клали с гулькин нос; и вот у мужчин от такого питания вспучило животы, они уже не могли ходить, а женщины перестали рожать, отощали до того, что их просто ветром сносило.

Голод свирепствовал. Душа болела. И ведь, что там ни говори, а началось воровство. Ведь не могли же люди просто уставиться в одну точку и ждать смерти. Поэтому некоторые были вынуждены идти на общественные поля, дергать из земли все ту же редьку и тут же жевать ее. А если их заставали за этим занятием дежурные народные ополченцы, то связывали веревками из джута и подвешивали на полночи.

«А что же ты-то смотрел, ты – бригадир?» – такой вопрос задал Мао Цзэдун.

Хэ Фэншэн ответил, что бригадир – тоже только простой член коммуны. Сегодня только старшины, начальство – одна компашка, только они и едят досыта, не голодают. Если бы можно было людям наесться досыта, то я не стал бы к вам обращаться. Как бы там ни было, делайте со мной что хотите, а пока не ликвидируют эти общественные столовые, я останусь тут и домой не вернусь!

Так заявил Хэ Фэншэн, отпил чая, придвинулся к Мао Цзэдуну и спросил: «Разве вы не говорили, что партия и народ – кровные братья, что отношения между ними – это отношения между плотью и кровью? А сейчас получается, что шкура – это шкура, а мясо – это мясо, и что – это все ЦК сделал? Или это все внизу сотворили какие-то руководящие работники?»

Мао Цзэдун сказал: нет, не они; в свое время несколько завышенно оценили обстановку; ответственность за это лежит на ЦК. Вся страна всего за год с небольшим перешла от кооперативов высшего типа к народным коммунам; поторопились тут с продвижением. В некоторых районах действительно подготовили условия, а в других местах только поспешали угнаться за общей обстановкой, а кое-где и вообще не подготовились, а пустили дело на волю ветра, подняли, как говорится, поветрие. Кое-что рождалось и внизу, а в ЦК тоже не обязательно все было ясно.