Микеланджело нахмурился. Предстояла третья ночь в ожидании нападения. Правда, на этот раз к вечеру на площадь прибыл сам гонфалоньер Содерини, приказавший не только усилить охрану Гиганта, но и устроить засаду.

Результат не заставил себя ждать. Уже под утро в руках стражников находилась целая шайка злоумышленников, покушавшихся на «Давида». Но почти все они оказались подростками, лишь трое были взрослыми. Мальчишки уверяли, что именно эта троица подбила их швырять камни в статую, преподнеся это как интересную забаву. Ну что взять с таких? Выпороли для профилактики да отпустили. Но вот взрослые ближе к вечеру того же дня предстали перед судом. Они не раскаивались, держались злобно и вызывающе.

Один из подсудимых заявил, что статую следовало бы разбить потому, что во Флоренции есть ваятели более достойные, чем какой-то возвратившийся из Рима Буонарроти. Услышав это, Леонардо, сидевший в зале суда рядом с Микеланджело, еле слышно произнес: «Это зависть!» Второй арестант утверждал, что Гигант – голый, и потому Савонарола, будь он жив, несомненно, потребовал бы уничтожить это бесстыдное изваяние. «Это религиозный фанатизм!» – прошептал Леонардо. Третий злоумышленник прокричал, что «Давид» обошелся казне очень дорого, да и вообще нельзя ставить памятники на деньги, украденные у народа. «Ну а уж это – слепая жадность!» – таким был очередной леонардовский вердикт.

Всех троих приговорили к заключению в крепости-тюрьме Стинке, куда обычно отправляли государственных преступников. А уже утром следующего дня, 8 сентября 1504 года, «Давид» наконец-то был установлен перед дворцом Синьории, бесстрашно встав лицом к открытой площади. Микеланджело впервые увидел Гиганта на расстоянии – огромного, беломраморного, могущественного, и скульптору показалось, что теперь, заняв свое законное место, четырехметровый Гигант может сам охранить не только себя, но и весь родной город. А может, и весь подлунный мир.

И все-таки Микеланджело еще долго не решался уйти – вдруг что-нибудь еще случится? К нему подошли собратья по искусству: «Отправляйся отдыхать. Если надо, мы сами здесь подежурим».

Едва передвигая ноги, скульптор поплелся домой. По пути его окликнул Содерини: «Отныне, Микеланджело, ты почетный гражданин Флоренции. Синьория готова назначить тебе любую премию. Может, ты хочешь получить хороший дом?» Микеланджело возбужденно выдохнул: «Я хочу лишь одно – чтобы Синьория забыла о том, что Контессина Ридольфо – урожденная Медичи, и ей с семьей разрешили вернуться в город!» Содерини с хрустом сжал пальцы: «Ты ведь знаешь, что сейчас все Медичи признаны врагами Флоренции…» – «А я признан ее почетным гражданином. И мне полагается награда. И еще есть долг перед Лоренцо Великолепным, который, кстати, и тебе в молодости помог встать на ноги!»

Уже на следующее утро Микеланджело узнал, что семейство Ридольфи получило разрешение вернуться в город. Впервые за много лет скульптор надел свежую полотняную рубашку, бархатные штаны, натянул новые чулки и сандалии и вышел в город. Приближаясь к палаццо Синьории, он заметил толпу на площади. Но надо всеми возвышался его беломраморный «Давид». Скульптор направился прямиком к своему творению, и люди расступались перед ним. Подойдя поближе, он увидел, как трепетали прилепленные к статуе листки бумаги. Сердце его снова сжалось – вспомнилась памятная записка с угрозами. Но когда, взобравшись на пьедестал, Микеланджело начал срывать листки и читать их, он понял, что ошибся. В них были сплошь восторженные признания: «Мы горды оттого, что мы флорентийцы!», «Как величествен человек!», «Ты создал то, что можно назвать самой красотой!».