Розина обняла меня на прощание и поспешила следом. Жюли смеялась, положив пальцы на руку своего ухажера, который повел ее к экипажу.

Зал опустел, а я этого даже не заметила. Девочки распрощались с родителями, монахини увели их в спальню.

Преподобная матушка Софи смотрела на меня с болезненным пониманием:

– Пойдем, дитя мое. – Она протянула мне руку. – Ты не должна отчаиваться. Господь проведет через все испытания, если в нас достанет веры, чтобы их преодолеть.

Мари хотела знать, что со мной случилось. По ее словам, я стала угрюмая и невеселая, ходила понурая, будто упала со цены, а не очаровала публику.

– Ты была изумительна, – заявила подруга, пытаясь вызвать у меня улыбку. – Даже Луиза говорит, что стоило отдать тебе роль с самого начала. Она теперь хочет дружить с тобой. Все девочки хотят. Они только и талдычат – Сара то да Сара это. Если бы я не любила тебя так сильно, то могла бы заревновать.

Но даже лесть подруги не подняла мне настроение. С досады я выпустила на волю в сад своих пленных насекомых и рептилию. Ящерка, лишенная хвоста, который я случайно прищемила, открывая крышку банки, где держала бедняжку, неловко заковыляла под куст. Я не рисовала никого, кроме скорбных святых, копируя из книг работы старых мастеров, и позволяла находиться рядом только Цезарю, который был так привязан ко мне, что я могла бы пнуть его – и он не убежал бы.

По ночам я лежала без сна. В голове ворочались тяжелые мысли об отце, которого никогда не видела и который жил где-то в Гавре с другой семьей. И пыталась представить себе, как он выглядит. Унаследовала ли я от него свой длинный нос с горбинкой? Нет, это маловероятно, так как он напоминал нос моей матери и, по словам Мари, был, бесспорно, еврейским. Но тогда, возможно, глаза с их хамелеонским зеленовато-голубым оттенком, который отражал мое настроение? Хотя, опять же, глаза Жюли были почти такого же цвета. Или его волосы, мою единственную уникальную черту, – густые, курчавые, золотисто-рыжие, чуть рыжее волос Розины. Увы, ничто в моей внешности не выдавало отца. Я закрывала глаза и пыталась вызвать в воображении образ его лица, но видела только Жюли, злобную оттого, что я выросла костлявой копией ее кремового совершенства.

Единственным способом как-то приблизиться к отцу, заполучить частицу его существа и сделать ее своей – это принять отцовскую веру. Но как я могла решиться на это после строгого запрета матери? Пребывая в смятении чувств, я почти не ела и худела. Монахини говорили, что я заболею, если и дальше буду питаться несколькими глотками консоме и коркой хлеба. Я сосредоточенно размышляла над катехизисом, хотя Жюли и запретила мне креститься, так что дальнейшей необходимости в его изучении не было. Книжку я прятала в сумке, пока преподобная Софи не спросила напрямую: неужели я нарушаю повеление матери?

– Я должна соединиться с Господом, – объявила я ей, складывая ладони перед грудью в подражание святым, которых с таким усердием рисовала в блокнотах. – Чтобы не рисковать своей бессмертной душой. Люди из моего народа распяли нашего Спасителя. Я буду проклята навеки, если не получу миропомазания.

О, я прекрасно знала, в какую точку бить, какое глубокое воздействие окажут мои слова на матушку Софи.

– Не все люди из вашего народа виновны в страданиях нашего Спасителя, – осторожно ответила она, но я видела, что преподобная мать в затруднении, она разрывалась между необходимостью выполнять требования моей матери и собственной непоколебимой верой.

Я упала перед ней на колени, как прежде падала перед монсеньором.