Пока Брейер не сосредоточил на Берте Паппенгейм свое внимание и немалые способности терапевта, к пациентам, страдавшим истерией, нередко относились как к симулянтам, полагая, что они пытаются привлечь к себе внимание или добиться каких-либо выгод. Кроме того, описывая историю болезни врачу, такие пациенты настаивали, что не имеют ни малейшего представления о происхождении ее симптомов. Даже Фрейд сначала считал, что любой физически здоровый человек, демонстрирующий характерные признаки истерии (паралич, рыдания, эмоциональные всплески), непременно должен представлять, какие события или травмы способствовали их возникновению. Но в итоге Фрейд пришел к заключению:
Если мы будем держаться вывода, что соответствующие психические процессы неизбежно должны иметь место, и если, несмотря на это, мы будем верить пациенту, который их отрицает, – если мы примем во внимание многочисленные признаки того, что пациент, судя по его поведению, действительно ничего о них не знает, – и если, разобравшись в истории жизни пациента, мы найдем психологическую травму, в результате которой было бы уместно ожидать именно таких проявлений чувств, – тогда все указывает на одно объяснение: пациент пребывает в особом психическом состоянии, в котором ассоциативная связь между его впечатлениями и воспоминаниями о них утрачена, и воспоминание может вызывать связанную с ним реакцию посредством соматических явлений, оставаясь при этом неизвестным совокупности других психических процессов, образующих Я, и не давая ей возможности вмешаться и предотвратить эту реакцию. Если вспомнить хорошо известные психологические различия между сном и бодрствованием, то наша гипотеза, возможно, покажется не столь уж странной[35].
Кроме того, случай Берты Паппенгейм помог Фрейду понять, что кредо Рокитанского (чтобы узнать истину, нужно искать глубже) применимо и к психической жизни. Но поскольку новой областью интересов Фрейда стало не устройство мозга, а психические явления, коренящиеся в прошлом пациента, его инструментами сделались не неврологические молотки и иглы, а слова и воспоминания. Как мы убедимся, между умением Фрейда пользоваться речью для зондирования бессознательного и умением художников-модернистов изображать бессознательное было немало общего.
Успешная работа Брейера с Бертой Паппенгейм пробудила у Фрейда интерес к истерии и гипнозу. Осенью 1885 года он отправился в Париж и полгода стажировался у Шарко в больнице Сальпетриер. Еще в начале научной карьеры Шарко описал несколько неврологических расстройств, в том числе боковой амиотрофический склероз и рассеянный склероз. К тому времени, когда в Париж приехал Фрейд, Шарко уже интересовался не столько чистой неврологией, сколько проблемой истерии. Шарко сделал больше, чем кто-либо, чтобы заставить врачей относиться к гипнозу не как к шарлатанству, а как к методу, обладающему немалой диагностической и терапевтической ценностью. Шарко был не только внимательным ученым и умелым врачом, но и оратором. Он еженедельно демонстрировал возможности гипноза, проводя эффектные публичные сеансы, в ходе которых в интересах научной достоверности велась фотосъемка.
Шарко установил, что у пациентов, страдающих истерией, под гипнозом могут пропадать симптомы их расстройства, а у здоровых людей, напротив, проявляться. Кроме того, во время сеансов гипноза Шарко велел и пациентам-истерикам, и здоровым испытуемым выполнять некоторые задания или испытывать определенные эмоции. После того, как испытуемых выводили из гипнотического состояния, они выполняли соответствующие задания и испытывали соответствующие эмоции, хотя и не могли объяснить почему. Яркое свидетельство того, что поведение может определяться бессознательными мотивами, укрепило Фрейда в сложившемся в ходе бесед с Брейером убеждении в “возможности мощных духовных процессов, которые все еще оставались скрытыми от сознания человека”