Кровь совсем перестала течь. Братила бережно отёр руку и снова перевязал. И девка тут же испуганным зайчонком кинулась прочь, забыв даже поблагодарить. Братила улыбнулся вслед своей виноватой улыбкой. Она всё-таки кончит жать самой последней, и кто-нибудь из парней срежет последний сноп, метко запустив серпом. Свяжут страшное чучело Волка и отдадут его ей…

– Уж ты, батюшка ведун, не серчай на нас, непутёвых, – согнулся перед Братилой тот, кого едва не поклевал мой Морозка. – Обознались…

У него на серебряной бляхе богатого ремня красовался ведомый мне знак: прыгающая рысь. Так метили своё добро кременецкие князья. Стало быть, я почти пришёл…

– Не побрезгуй хлебом-солью, господине, – кланяясь, продолжал жнец. У него был крутой возлысый лоб и глаза охотящегося лиса. – Остался бы, пожил у нас…

Вот и расстался я с Братилой: не жаль. Вызнать бы ещё только, какая тут ближняя дорога в Кременец… Морозка снова крикнул, переступил на плече, жёсткие перья коснулись моих волос. Братила оглянулся на меня – я это почувствовал – и сказал:

– Да не один я тут, добрый хозяин.

Ох и не привык же я ходить за кем-то в меньших товарищах! Единственно за князем, но то разговор особый! Я рывком повернулся к Братиле… но встретил его удивлённые чистые глаза, и ярость во мне погасла. Сразу. Как и не бывало её. Братила в мыслях не держал чинить мне обиду. Просто хотел, как поучают старые люди, отплатить добром за добро…

А в остальном деревня Печище ничем меня не удивила. Я их, таких, не две и не три повидал ещё дома, в Ладоге, когда Вадим Хоробрый ходил с нами по дань. Только у нас жила всё больше ижора да весь. Там почти не сеяли хлеба, лесной народ кормился тем, что давали озёра да зелёная чаща. Дома у них держались на срединных столбах, укрывались крышами из корья, огораживались заборами из косых жердей, не всякому волку перескочить. Здесь же обитало словенское племя: добрые рубленые избы в ряд стояли по высокому берегу речки. Много, целых восемь дворов. Большая деревня, богатая. Любо остановить глаз.

От леса её отделяли старопахотные поля, давно уже превратившиеся из кормильцев в сторожей: не подойдет незамеченным ни зверь, ни человек. А поодаль дымила труженица-кузня, и звонко разносились в предвечерней тиши мерные удары ковадла.

Я шёл следом за старейшиной и Братилой и думал о том, что он, Братила, кажется, поступил со мной добрее, чем я с ним. А впрочем, не всё ли равно…

Вот уже несколько дней мы жили в доме старейшины. Другие сельчане звали его чаще не по имени, а по прозвищу: Лас. Имя ведь дают при рождении, ещё не ведая, каким вырастет дитя. А вот прозвище надевают, точно гривну на шею – за дела. И бывает, что прирастает такая гривна к человеку крепче собственной кожи: так и тут. Старейшина вправду был ласков и угождал нам с Братилой, чем мог. Но достаточно было посмотреть, как жилось у него рабам!.. Я и смотрел. И, как водится, мотал себе на ус.

Морозка, ловчая птица, в своём деле равных не ведал. Любо было глядеть, как он уходил с руки ввысь, в синее небо. Будто в дом отеческий после долгой разлуки. И как, настигнув добычу, без промаха бил железными когтями. И спешил вернуться ко мне, ожидая – похвалит ли хозяин?

Я часто отправлялся с ним то в поле, то в лес, и мы никогда не возвращались пустыми. Вот и в тот раз я нёс на ремешке двух селезней, беспомощно свесивших радужные шейки. Ласовы чернавки ощиплют их да и бросят в кипящий горшок.

В тот день я встретил дикого тура… Вот уж не знаю, кто из нас больше удивился неожиданной встрече: я или этот громадный чёрный бык с белой полосой вдоль хребта. Мы столкнулись нос к носу на звериной тропе, в зарослях орешника, отягощённого грузом ещё не созревшего урожая. Я увидел тура и остановился, замерев. Замер и он.