За глаза бабу Шуру кличут «Клопихой», побаиваются, поскольку в нашей деревне она занимает «вакансию» местной колдуньи. В каждой деревне есть своя колдунья. Подробнее о том, на чем она специализировалась, я еще расскажу.

Улыбались женщины, посмеивались, а сами так и стреляли глазами по сумочке моей от китайского Джорджа Армани. Надо сказать, хорошая у меня сумочка, настолько хорошая, что если бы оригинальная сумочка от Армани увидела эту подделку, то сама себя подделкой почувствовала и по швам бы от стыда разошлась. Разглядывали мои рваные джинсы, задерживались взглядом на смарт-часах. Ей-богу, будто зверушка я какая.

– А ты, стало быть, в Москве живешь? – спросила меня Ксюнька Куприянова, – женщина тридцати лет, довольно высокого роста, широкая в плечах и с большими мужскими ладонями.

– Живу, – растерянно ответила я. В голове у меня не выходил образ Светки.

– И что? Как там в Москве-то? – подхватила беседу востроглазая, маленькая Галка Рябинина, – бессменная продавщица в местном сельпо. По сути, коллега моя.

– СтоИт. Че ей будет? – ответила вместо меня тётка Маша Шамова и залилась хохотом, да таким задорным, что все женщины в телеге прыснули.

Смотрю я на них: они смеются, в бока друг друга толкают, и нет дела им до Светки, подружки моей.

– Пензию–то привезли? – подала голос баба Шура. – А? Глашка?

Глашка это я. Точнее, Аглая. Все меня в Москве Аглаей называют, и лишь только здесь я превращаюсь обратно в Глашку.

– Не знаю, баб Шур, – пожала я плечами.

Баба Шура недовольно зыркнула на меня и грубо сказала:

– Почто не знашь? Мать-то твоя в администрации сидит. Все вы должны знать.

«Все вы должны знать», – прям с нажимом сказала. А с чего бы? Не на почте же моя мать сидит. Логичнее ведь работника почты спросить. Так я и сказала:

– У Виталинки спросить надо.

Виталинка, – женщина лет сорока, уж как двадцать лет работница почты.

– У–у–у, когда только эту пигалицу уволють, – тихо проговорила баба Шура и, завидев Виталину, топчущуюся у самолета, довольно вежливо спросила: – Виталиночка, золотце, пензию привезли?

– Привезли, баб Шур, привезли! – приветливо ответила Виталина.

Зачем увольнять такую прелестную работницу я у бабы Шуры не стала спрашивать. Ясно, что старушка недолюбливает женщину, а ввиду того, что та ей раз в месяц пенсию выдаёт, потому и учтива с ней. Вообще, чтобы кого-то уволить, в деревне причины не нужны. Народ устаёт жить в долгом застое, когда ничего не случается, потому душа требует перемен, бунтов, революций и громких увольнений. Никуда от этого не уйти.

– Слыхала, какое у нас чэпэ случилось? – спросила Ксюнька. Я кивнула, – слыхала.

Ксюнька покачала головой, поцокала языком:

– Ой, не дай бог, не дай бог. Так живешь с мужиком, а он тя раз – и пришибет.

Тетка Маша Шамова – полная женщина с улыбчивым, веселым лицом, красиво качнула головой и громко сказала:

– Тебя – то пришибить – ишо постараться надо!

Все снова дружно прыснули, и даже Ксюнька захихикала, поглядывая на женщин одобрительно. Любит Ксюнька, когда ее силу упоминают.

– Поехали уж, – обмахивая себя платочком, устало сказала ещё одна женщина, имя которой я не помню.

Наконец, Семен Курочкин – белобрысый и конопатый тракторист, кинул в телегу два почтовых мешка, залез в кабину трактора и, дождавшись, когда Виталина усядется, тронулся с места. Трактор, ворча, как огромный жук, пополз по кочковатому полю.

Поплыли мимо луга, нарядный березовый лес. Воздух сладко пах разнотравьем, синь неба ласкала глаза. Легкий ветерок играл с моими волосами, и вроде бы радоваться надо, что наконец-то дома. Вроде улыбаться надо, глядя на знакомые лица, а мне не радовалось, не улыбалось. Нужно было время, чтобы примириться со смертью подруги.