– Я никуда не еду папа. И не кричи. Я беременна.

– Что? – воззрился на неё отец, выронивший из своих ладоней руку начавшей приходить в себя Валентины.

– Что слышал! – с вызовом отчеканила девушка и вздёрнув подбородок уставилась на мгновенно очутившегося рядом отца. – Ну что – ударишь?

Вронский растерянно смотрел на дочь. Он не верил ушам. «Да и что она такое говорит? Я что зверь какой, чтобы дочь бить?» Хотя он врал себе, был миг, когда всё внутри порывалось отвесить этой негоднице подзатыльник, но сдержался же? Казалось всё это страшный сон. Вот сейчас он проснётся, и они дружно семьёй поедут на вокзал…

– Давай, – с вызовом глядя ему в глаза едко выплёвывает девушка, – бей! Это вы можете! – она невольно жмурится в ожидании удара, но лица не опускает. Робко открывает глаза, смотрит на растерянное лицо отца и продолжает: – Или может отвезёшь в мясорубку? А то как же так? Дочь без пяти минут московского полковника, фаворита самого генерал-лейтенанта Свиридова пузо нагуляла! Так поздно уже, папочка. Почти четыре месяца. Да-да, мамулечка, – её наполненный ненавистью взгляд переметнулся на сидящую на тахте женщину. – Не уследила, не уберегла, – эти слова Настасья словно выплёвывала. – И все твои таланты не помогли. Не могла ты узнать того, чего я и сама не знала. А уж после… я побеспокоилась чтобы рядом с тобой не оказываться.

– Что… – недоуменно переводя взгляд с дочери на жену и обратно, начал было говорить Вронский, но Настасья его перебила:

– То самое папочка. И я и женушка твоя ненаглядная тебя насквозь видим. Каждый твой помысел, будь то воспоминания или желания. Что не веришь? Так я докажу… ты сговорился со своим Свиридовым за моей спиной о помолвке. Так? Ага. И матери ничего не сказал, да только она это и так знала. Мысли прятать ты не умеешь. А Свиридов тебе место в Москве пригрел и квартиру. Так вот не будет ничего! Я Антону сегодня письмо отправила. Скоро он всё уже узнает. Что смотрите? Съели?

Вронский ничего не понимая взъерошил волосы, потёр лицо ладонями, словно это могло вернуть привычный мир и лад в его семье, но ничего не изменилось. Перед ним всё так же смотря с вызовом стояла Анастасия, а на тахте схватившись за сердце сидела бледная как сама смерть Валентина. Он не понимал, или не желал понимать большую часть из того что услышал. Мужчина, которого после пяти лет войны, в мирное время собственная дочь в один миг выбила почву из-под ног, мог теперь думать лишь об одном:

– Кто он?

– Какое тебе дело?

– Кто он! – с нажимом повторил Вронский и наблюдавшей за этим со стороны Валентины сжалось сердце: дочь играет с огнём, отец уже почти готов не просто ударить, а избить… убить…

– Не важно. Не волнуйся. Тебя не опозорю, – спокойно поворачиваясь к отцу спиной произнесла Настасья. – Я ухожу. Мне дадут комнату, я нашла работу. От вас мне ничего не надо, – говоря это она прошла мимо матери, и взяв в руки стоящий возле двери чемодан, который она якобы заготовила для поездки, добавила: – Катитесь в свою Москву.

Звук захлопывающейся двери, отозвался набатом в голове Валентины. Мысли метались, словно раненые птицы. Казалось часть её… тела, души… вырвали, оставив кровоточащие раны. Ядовитые слова дочери жгли, но материнское сердце рвалось следом, желая остановить, вернуть. Но стоило шевельнуться, как взгляд серых глаз Вронского буквально испепелил женщину, парализовав её волю. Мужчина был настолько зол, что впервые со дня их знакомства Валентина не видела его мысли, вместо них витал плотный клубок кроваво красного тумана. Это видение пугало. Пугало больше чем всё пережитое за долгие годы блокады.