Я хватаюсь за ручку двери. А ведьма на шее у меня сидит, и погоняет мной. Здесь я сплоховал – рука онемела – дверь не сдвинуть с места. Ведьма хватает меня за лицо, пол уходит из-под ног, не могу найти опору. Ни вырваться, ни закричать. Дыхание сперло.

Сон вещий может?

Глянула соседка на него, сидит мужик под луной, – тень тенью, заплакала. Каким человеком был Яшка, а тут пропал, пропал ни за грош, – так поняла она это, но решилась сказать, пришла-то зачем. Принесла крестик Настены. После гадания найти его тогда не смогли, – оказалось, случайно смахнули со стола рукой, а тут нашелся, подумала отдать его Якову.

Но Яков помрачнел.

– Уйди от греха подальше, – это все, что он ей ответил.

И пошла она, не попрощавшись.

Той же зимой, как-то утром, на заснеженном берегу Тартаса за тюпом нашли обледеневшее тело мужчины. Кто-то глумясь разодрал над ним метлу из тонких березовых прутьев. Птицы вроде прилетали, следы нашлись: кто говорил – куропатки, а кто – вороны. Снегом припорошило, но разглядели. А смутило всех другое: лягушки обледеневшие в снегу.

Покойника не распознали. Весь он покрыт был льдом, толщиной с палец. Вот как это? Без тулупа, в белой рубашке, скованный льдом. Отвезли в городской морг. Сообщение на другой день пришло: Яков.

А чего к месту тому пошел, кто ж знает. Дети с горок катаются не там. Туда зимой только гусеничным трактором можно заехать. Вроде и от зимника в стороне, но баяли, будто то место у Якова с Настеной любимое было. Говорили, когда год он справлял по своей Насте, то сидел на пустом стуле, поставленном для покойницы, – говорят, намеренно уселся, чтобы с ней свидеться. Бабы после поминок стол предложили убрать, а он говорит: не надо, я буду еще покойников кормить. Говорили, будто с нечистой силой связался, – и жена навещать его стала. Говорили, он вроде как вину за ее смерть за собой признал, потому и в церковь отпевать ее не повез, и в дом батюшку не звал. Вот ведьму-то и накликал.

А чего Яков на берег Тартаса пошел, где снег по пояс, и река подо льдом, кто его разберет.

…Во время покоса каждую субботу тарахтели мы на мотоцикле мимо одной заброшенной деревни. Изгороди завалены, дома покосились, из бурьянов крыши с побитым шифером, да пустые окна. Покосы там, как водится, были загодя разобраны, и только в одном месте никто косить не хотел.

Мимо заброшек надо ехать без остановок – у "деревенских" не принято на такие дома зыркать глазами, а тем паче подходить. Все держится на приметах, какой бы не была вера человека.

Деревенский люд объяснял это по – простому: – Не – че – го (покрепче слово тут было, конечно, но применю политкорректность) там делать. От Колыбельки (название деревни) держитесь подальше (хотя из – за одного названия соваться туда не хотелось). И покос свой бросайте. Сколько случаев было, когда люди терялись. Короче, Гнилое место.

А потом, железобетонный аргумент на тот случай, ежели ты еще "сумневался": – У нас, в Северном, есть кто оттудова? Нет! А куда все подевались? Тот – то же.

…В дожди вообще – то носу не совали, а когда стояла сушь проезжали осторожно – и лужу бочком, и поскользить для почтения в энтой самой луже.

Лужа – это для лета постоянная переменная (извиняюсь, что термин украл у математиков). Никакая жара ее не смущает. Перед каждой серьезной лужей покидаешь свой транспорт. Мотоциклист делает попытку проскочить по ее маслянистому боку, если неудача – всем народом наваливаешься, толкаешь сзади и ловишь на одежду ошметки грязи. А на подъезде к покосу слазили с мотоцикла и в прямом смысле слова тащили его по насыпи между "заброшкой" и болотом.