Свет спугнул овинника, он исчез, глазами-огоньками уже не посверкивал, да только его недовольное бормотание по-прежнему долетало из-под стрехи. И такое громкое и раздраженное, что просто дивно, как это ключница и дворовые ничего не замечают.

– В овине крыша давно прохудилась, – сообщила Малфутка то, на что гневался овинный дух. – Весна нынче дождливая, вот и протекает где ни попадя. А это неладно, надо перекрыть кровлю-то.

При этих словах Липиха перво-наперво оглянулась на дворовых, а потом вдруг выпрямилась во весь свой невеликий рост, грудь выпятила, пузо под богато шитым передником выставила.

– Что это делается, боги пресветлые? Да неужто ты, древлянка дикая, упрекаешь меня в нерадивости?! Да я хозяйством не первый год заправляю, все у меня учтено и продумано, за всем я присматриваю и указаний какой-то приблуды лесной не потерплю! Ишь, явилась сюда и норов свой выказывает! Я боярину пожалуюсь на твое самоуправство и придирки, скажу, как ты меня за службу верную хаешь…

Липиха говорила еще и еще, совсем забыв, что с боярыней разговаривает. Да и Малфутка смутилась, пятилась от раскричавшейся бабы, на посмеивающихся дворовых и глянуть боялась. Чужая она тут и нежеланная. Ей и с разгневанным овинником было легче общаться, чем с людьми, которые испытывали к ней лишь презрение и неприязнь, не любили, не жаловали. От огорчения она не сообразила, что ругает-то ее как раз та, кто служить ей обязана. Поэтому, так ничего и не ответив, Малфутка поспешила прочь, почти перебежала широкий двор, поднялась по ступеням крыльца, легкой тенью кинулась по переходам к своему терему и остановилась, только захлопнув за собой тяжелую дверь.

Липиха же еще какое-то время лютовала, даже треснула одного из сторожей по затылку, чтобы облегчить душу. А потом задумалась.

– Чего же она толклась тут в потемках? – проговорила задумчиво.

– Да она все время где-то таится в переходах, ведьма древлянская, – потирая ушибленный затылок, заметил сторож. – Людей сторонится, с кошкой своей все возится, словно эта тварь бессловесная ей ближе простого люда.

Липиха согласно кивнула своим богатым повоем[21], поправила покрывавшую его цветную шаль, но потом все же повелела, чтобы завтра же овинные работники подлатали крышу. Самой себе не хотела признаваться, что сразу поверила древлянке.

Малфутку в темных переходах встретила старенькая горбунья приживалка.

– Матушка-сударышка наша явилась, лапушка наша чернокосая. А мы-то уже обыскались, – лопотала старушка дребезжащим голосом. – Трапезничать изволите идти? Кашка-то на столе горячая и духовитая, молочком и медом приправленная. Небось ты в лесах диких древлянских такой и не едала.

Каша действительно оказалась на диво вкусной. Малфутка ела ее, неспешно окидывая взглядом свою богатую горницу. Красиво тут, свод над головой узорами из переплетающихся трав и цветов расписан, широкие половицы выскоблены добела, лавки покрыты ткаными яркими ковриками, сундуки крест-накрест обиты медными полосами, красиво поблескивающими при свете высоких свечей в литых шандалах. Думала ли когда-либо древлянка Малфутка, что в такой роскоши ей жить придется? Но все равно не было ей тут счастья. Одинока она и заброшена… даже милым любимым соколом своим оставлена. Вон он опять подарки ей прислал из Киева: медовых пряников отправил, рулоны заморской парчи, ларчик с притираниями ароматными. Но что ей все его дары, когда сам не спешит?

Малфутка аккуратно облизала ложку, отодвинула расписную миску и кивнула приживалкам-служанкам, мол, доедайте. Те так и кинулись, толклись в углу возле горшка, стучали ложками, чавкали.