Хотя вот меня никогда не выделяли среди прочих, будто бы и не ведьма я вовсе, а совершенно заурядный человек.

Водитель такси покорно вышел, чтобы помочь с моим чемоданом. Глаза у него были стеклянными, совсем неживыми, и нам он ни сказал ни единого слова.

– Что с ним? – тихо спросила я, с подозрением глядя на мужчину.

– Так быстрей, – передернула плечами мать и буквально запихнула меня на заднее сидение такси, и потом только уселась рядом.

Значит, морок напустила. Или голову задурила. Так сразу и не сказать.

– Как только у тебя ума хватило, вот скажи мне? – принялась распекать меня мама, гневно сверкая зелеными глазами. – Бежать! Словно преступница! Так меня опозорить – это еще нужно уметь…

Я отвернулась к окну, а потом и вовсе к нему привалилась, наслаждаясь холодом. Если закрыть глаза, можно представить, что я одна. Вот если бы еще и уши закрыть.

– И чего это мы морду воротим, барышня в белом пальто? – и не подумала оставлять меня в покое мама.

Самое лучшее, что можно было сделать – просто промолчать. Ей надоест минут через пятнадцать-двадцать, не позже. Только бы сдержаться и не вымолвить ни единого слова. Стоит только подкинуть дров в топку маминой злости – и она до ночи не уймется.

– Дал же господь наказание за грехи мои тяжкие. Позорище-то какое! Ни украсть, ни покараулить, только неприятности на хвост свой длинный собираешь! Лучше бы мужа на него поймала! Янка твоя уж скольких мужиков охомутала? И еще не меньше будет? А ты что?

Безумно хотелось напомнить матери, что за эти же подвиги она мою подругу под настроение и ругала, но нельзя было даже рта открывать сейчас.

Поэтому я только сжимала зубы и проигрывала до бесконечности знакомую до последней ноты песню. Раз за разом, раз за разом, раз за разом.

«Мечтать о принцах – ну какой в этом толк? Мечта не кормит, мечта не греет...»

Мама сдалась на этот раз только спустя час с лишним; если бы водитель не был под властью чар, наверняка бы с ума сошел от ее непрекращающегося возмущения.

Платить родительница сперва даже не хотела. Она частенько так делала, оборачивая дар в свою пользу. Я непримиримо покачала головой и полезла за своим кошельком. Нельзя вот так обходиться с людьми.

– Совестливая, – едва не сплюнула от досады мать. – Где только была твоя совесть, когда из страны пыталась убежать?!

И снова я смолчала и просто пошла к подъезду, волоча за собой чемодан. На душе было неспокойно, гадко, словно беда еще не случилась, но уже заглядывает в глаза. Никогда не казался родительский дом мне тихой гаванью, в которой можно укрыться от всех бед. Отсюда куда чаще я уходила с тяжелым грузом на душе, неподъемным.

– Язык проглотила? – спросила мать, когда мы поднимались в лифте.

Я покачала головой.

– Нет.

Последовал тяжелый вздох.

– Ты хоть понимаешь, что дала Левину повод сжить тебя со свету? Принципиальный-то он принципиальный, вот только на наше племя у него такой зуб, что и думать страшно! И надо было тебе именно с ним такой фокус попытаться выкинуть?! Ты со своих облаков вообще жизни не видишь, что ли?

Я кивнула.

– Не вижу.

О рассказанной Яной истории я даже заикаться не стала.

Больше и объяснять ничего не требовалась. Не пыталась я вникать в чужие дрязги, войны, обиды. Зачем мне это?

– А стоило бы на бренную землю поглядывать! – втащила меня за собой в квартиру мама, а потом поспешно заперлась на оба замка. – Без этого и шею свернуть недолго. Инспекция, сама знаешь, шутить не любит. А тебе надзирающий так и вовсе лютый достался. Так и скалится. Если бы Павлицкий сегодня так вовремя не подвернулся, кинулся бы на меня Левин. Непременно кинулся. И тут уж одному господу нашему известно, кто кого бы заборол. Я-то хоть и сильна, так ведь и этот окаянный тоже не слаб.