– Подозревают шизофрению, – спокойно ответила Виктория.

– Подозревают? – не поняла я. – Вы же вроде бы с детства лечитесь, неужели диагноз еще не установили? Сколько вам сейчас, простите?

– Мне двадцать три, – сказала Виктория. – Состою на учете с семи лет. Прекрасно помню, как все было в первом классе. Мама приходила в школу, но забирала меня не сразу. Сначала она о чем-то разговаривала с учительницей, а я стояла неподалеку и старалась прочитать по губам. Но мне не всегда удавалось это сделать. Но я догадывалась. Мама спрашивала про меня, учительница ей рассказывала о том, как я себя вела. Если все было хорошо, то я не волновалась. А если в школе за день что-то случалось, то были разборки. Потом мы шли домой, и если у мамы было хорошее настроение, то мне светил еще один счастливый вечер. А если нет, то мама ругалась, плакала и уходила в себя. Я тогда не всегда связывала ее настроение с тем, как прошел мой день в школе. Потом поняла, что оно зависело именно от этого.

– В школе вы были на особом счету? Это из-за болезни?

– Да нет, ничего такого не помню, чтобы ко мне было особенное отношение. Не хотелось придушить соседа по парте или упасть на пол и кричать без причины. Я жила обычной жизнью. Мне так казалось. Но если вдруг что-то случалось, то это принимали за обострение болезни. Как-то раз я врезала однокласснице. Сильно врезала, прямо кулаком в лицо, представляете?

– Была причина? – спросила я.

– Была. Она назвала меня сукой и сказала, что пацаны из старших классов видели, как я ела свои сопли.

– Боже, как мерзко, – не выдержала я.

– Вы про сопли?

– Я про отношения между детьми. И сейчас этого полно.

– Не то слово, – поддержала меня Вика. – Жестокость во всей красе. Кто-то бы, оказавшись на моем месте, заплакал или что там еще делают, а я сразу в драку. Кстати, с той девчонкой ничего не случилось, даже кровь из носа не пошла. Но меня сразу же к завучу отвели.

– И что же решил завуч?

Вика улыбнулась.

– Я ее любила. Она не ругала, а угощала баранками и разговаривала со мной. Мама уже после выпускного призналась, что о моем расстройстве всем учителям было известно с самого начала. Поэтому они обращались со мной не так, как с другими. Но, конечно, им было стремно – я же на учете. Подозревать шизофрению стали недавно, а так-то в карте все больше про тревожность состояния написано.

– Панические атаки? Резкая смена настроения? Социофобия? – наобум перечислила я.

– В той или иной мере, – уклончиво ответила девушка. – Я на терапии с семи лет. В клинике была пару раз, но это скорее для учета и наблюдения за моим состоянием. Я более-менее контролирую свое состояние.

Вот прошла бы по улице мимо и не подумала, увидев Викторию, что девчонка почти всю жизнь состоит на учете у психиатра. Однако я стала невольным свидетелем того, как меняется ее поведение после окончания срока действия препаратов. Вот уж действительно какой-то разрыв шаблона получается.

– Если вспомнить про ту девочку в школе, то как часто с вами в детстве случались подобные инциденты? – спросила я.

– Пару раз, – нехотя призналась Вика. – Но больше я так отношения не выясняла. Если задевали, то больше по мелочам. Помнили, как я ей вмазала.

– И все же реакция была?

– Послушайте, Татьяна, я не страдаю манией вредить себе или кому-то еще. Не скандалю в очередях и не хожу голой по улицам. Но я живой человек, который в состоянии отличить шутку от намеренно причиненной мне обиды. Конечно, я реагировала. В школах часто ссорятся, дуются друг на друга, устраивают бойкоты. Это трудно пережить и здоровому ребенку, а если ты псих, то давит в два раза сильнее. Я делилась с мамой. Она давала советы. Я не умалишенная. И если отстаиваю свою точку зрения, то делаю это так же, как и другие. Не переходя границы.