Очевидно, что представления о скорости течения времени в деревне во многом сопряжены с практиками обращения, управления им, и определяют отношение к точности и пунктуальности. Например, по моим наблюдениям, достаточно вольный режим работы, скажем, магазина или библиотеки воспринимался как норма. Однако тезис об ином, менее строгом обращении со временем требует отдельного исследования.
И, наконец, главная, на мой взгляд, особенность деревенского времени ныне, которую возможно реконструировать из сельских нарративов о городе и деревне, – это свойство деревни «жить в прошедшем времени». Позиционирование во времени во многом отражает, характеризует социальную реальность, которую создают и в которой живут люди. Так, Ольга Серебряная писала о том, что в эпоху «развитого социализма» в СССР жизнь в основном протекала в «настоящем»: «Любая мысль о прошлом и будущем должна была автоматически поглощаться недифференцированным континуумом настоящего. Событийность внутри этого континуума была принципиально невозможна» (Серебряная, 2007:102). Сейчас в современном мегаполисе, я полагаю, жизнь более ориентирована, нацелена в будущее. Любая настоящая активность, по сути, становится инвестицией в будущее, неким вкладом «на потом»: учеба – это будущая хорошая работа, изнуряющая работа – обещание скорого отдыха или удачной карьеры и так далее.
В деревне же «сейчас» выстраивается прежде всего как остаток минувшего. Обращение к прошлому прочитывается в самых разных ситуациях и сферах. Например, ориентирование в пространстве деревни идет с обязательным привлечением характеристики бывший (бывший детский сад, бывший клуб, бывшая контора и так далее), а Петербург так и остается Ленинградом. Любые рассказы о деревне обязательно начинаются, а зачастую и заканчиваются воспоминаниями о конце семидесятых годов прошлого столетия – времени расцвета совхоза, собственного благополучия и насыщенной событиями жизни. Будущее же для деревенских жителей существует лишь за пределами деревни.
Наиболее яркое и сильное свидетельство обращенности к прошлому и, что более важно, «отказа» от будущего – использование метафоры смерти. Приведу лишь малую часть цитат, где речь идет о смерти деревни:
Сейчас деревня мертвая. Вот идешь – никого… Или потому, что телевизора раньше не было?
(из интервью, жен., 1955 г.р., активистка церковной общины)
Наша деревня вымирает, остались одни старухи да дачники.
Скоро не будет детей для школы!
Деревни уже нет – вот на горке (на кладбище) все уже.
(из разговоров с пожилыми женщинами, ожидающими с пастбища коз и овец)
Здесь нет никакой перспективы, здесь остается мертвая деревня. Где работать-то?
(из интервью, жен., 1963 г.р., б. зоотехник, ныне уборщица)
Деревня пока еще живет, но через пять лет загнется. Все становятся дачниками, так как у каждого свой огород.
(из интервью, жен., 45 лет, страховой агент)
Итак, я полагаю, что подобное позиционирование во времени вызвано, прежде всего, разрушением жизненных сценариев жителей деревни. Однако при таком активном «умерщвлении» деревни совершенно очевидно: «Деревня умерла. Да здравствует деревня!» И признание ее «смерти» – свидетельство разрушения старого феномена деревни и зарождения нового. Происходит рождение деревни, уже не связанной с сельским хозяйством, не являющейся местом «укорененности» и привязанности ее жителей.
И еще об одном моменте, связанном со спецификой времени в деревне, наверное, стоит упомянуть. Казалось бы, обращенность в прошлое должна утверждать деревню в ее традиционности – статусе, активно приписываемом деревне извне. Кстати, о традиционности деревни очень много было написано в сочинениях школьников. Очевидно школа, будучи государственным институтом, проводником официального дискурса и даже отчасти агентом нациестроительства, выступает проводником таких идей.