– Давай, Вань, за дружбу, – поднял гранёный стаканчик Макушев.

– Давай, Степан, за дружбу, – серьёзно глянув в глаза Макушеву, сказал тост Волохов и опрокинул в себя чуть мутноватый первач.

Обсохнув, чистые и посвежевшие, друзья вернулись в половину Волохова.

– Вот это стол! – ахнул с порога Степан, увидев угощение. Тут было и жареное мясо, и солёные груздочки, и квашеная капуста, и отварная картошка. Толстыми ломтями нарезанная солёная тайменина и копчёный ленок. Украшением стола между грибочками и дымящейся с мороза брусникой стоял, отпотевая, стеклянный, ещё царских времён штоф с самогоном.

– Кто ж так расстарался, а, Прокопьич? – спросил Макушев, сбрасывая полушубок с плеч. – Никак, у тебя хозяйка завелась справная?

Иван, улыбнувшись, ответил:

– Да я не против бы такой хозяйки, да, видно, по другому бабёнка сохнет. Марья, да где ты, объявись, наконец! – крикнул он в комнаты.

– Да иду, иду уже, Иван Прокопьевич! – отозвался звонкий голос.

В комнату вошла статная, высокая молодая женщина, её миловидное лицо тронул румянец. Не глядя на Степана, она проскользнула в прихожую и появилась вновь с миской строганины.

– Знакомься, Мария, это мой старинный приятель Степан Петрович Макушев. Вот, проездом, так сказать.

Макушев, вглядываясь в лицо женщины, представился:

– Степан.

Что-то неуловимо знакомое было в её лице, взгляде.

– Где я вас видел? Мы были знакомы?

– Нет, мы знакомы и незнакомы, – смущённо ответила женщина. – Вы меня видели много раз, и я вас тоже, только это было давно, – совсем раскрасневшись и смутившись, ответила она.

Степан вопросительно повернулся к Ивану. Иван хитро улыбался, разливая самогон.

– Ну, Иван, не томи душу, где я мог такую красавицу видеть и сейчас не признать?

Мария рассмеялась так заразительно и звонко, будто сотни бубенчиков рассыпались в горнице и наполнили её радостным возбуждением. Рассмеялись все. Утирая слёзы, Иван сказал:

– Неужто не признаёшь, Степан? Вот, помучайся пока. Мария, пусть потомится Петрович? Или подсказать?

– Не может быть! Машенька, вот это да! – только и мог промолвить Макушев, не веря своим глазам. – Иван, это же Машенька! Мария, Мария! Какая Мария, когда это же Машенька! – орал, хохоча, Макушев.

Опрокинув табуретку, Макушев выскочил из-за стола, и Мария, не успев опомниться, оказалась на его руках, а Макушев хохотал и кружил её по комнате.

Через какое-то время весёлая и довольная компания мирно сидела за столом, с удовольствием вкушая под рюмочку приготовленные умелыми руками Марии кушанья.

Степан, взволнованный такой неожиданной встречей, не отводил глаз от Марии. Та, чувствуя такое внимание, вспыхивала румянцем и отводила глаза. Милая улыбка на её лице будоражила Макушева, ему было приятно, что Мария как-то по-особому ухаживала за ним за столом. Вовремя и незаметно она старалась подложить ему что-нибудь вкусное, лишний раз прикоснуться к нему, как бы нечаянно слегка прижаться. Каждое такое прикосновение или нечаянно пойманный взгляд Марии обжигал Степана и притягивал к ней.

Слегка хмельные и сытые Волохов и Макушев, отсев от стола ближе к печи, закурили, и Волохов низким приятным голосом тихо запел:

– «Ни-и-что в по-о-о-олюшке не колы-ы-ы-ы-шется».

Пристроившись в лад, чуть выше тоном, Макушев поддержал. Мария, присев на пол и облокотившись на колени Макушева, тоже чистым красивым голосом вошла в песню. И эта старинная казацкая песня полилась, как полноводная река, переливаясь и падая на порогах, затихая в заводях, тая в своих глубинах огромную жизненную силу. Казаки пели тихо и проникновенно. Святое чувство родства душ пьянило и объединяло сердца. Им казалось, что в их голосах слышны голоса их отцов и дедов, они улетали своими истосковавшимися душами вместе с песней в то чистое и светлое прошлое, святое и безвозвратно утраченное.