Я спросила:

– А горе – оно как злость? Я заберу его с собой?

Измаил ответил:

– Подойди, и я покажу тебе, что на самом деле это всё лишь любовь.

Это совершенно точно была стихотворная строка, но я поверила и ей.

Как и для многих других сверхъестественных ночных существ, для вампиров существуют особые правила создания. Эти правила редко повторяются от истории к истории. В некоторых традициях всё что требуется – получить укус вампира, и, вуаля, ты уже кровососущий злодей! В других нужно обменяться с вампиром кровью, в третьих это делается с помощью проклятья, а есть и такие, в которых волк, перепрыгнувший через вашу могилу, заставит вас подняться из нее в качестве вампира. Большинство историй, с которыми мы знакомы, включают какой-то вид трансформации: из человека в вампира, из доброго в злого, из живого в нежить. Иногда у того, кто превращается, нет выбора. Что нам нравится в истории Тессы – это то, что выбор полностью лежит на героине, и ей приходится делать его не в одночасье, а на протяжении семи ночей.

Если бы у вас был выбор, вы бы хотели жить вечно?

– Это всего лишь песня, Лукас, – произносит Навея тоном, полным презрения. – Никто не верит, что Парни Кровавой реки и вправду появятся, если спеть ее, – она стоит, прислонившись округлым бедром к старинному музыкальному автомату, что притулился в углу «Закусочной Лэндри», и водит ярко-голубым ногтем по списку песен, выбирая подходящую для вечерней уборки.

Опершись на швабру в моих руках, я наблюдаю за ней. Она такая уверенная. Так хорошо владеет своим телом. А я… нет. Я слишком худой, слишком нескладный, слишком высокий. Что-то среднее между птенцом и Слендерменом[2], как если бы Слендермен был шестнадцатилетним подростком с бугристым лицом и волосами, которые он никак не может уложить нормально, сколько бы геля на них ни мазал. Если бы Слендермен был ни капли не крутым.

– Твой брат верит, – заявляю я.

Она качает головой.

– Честно, Брэндон последний из всех, кто хоть что-то знает об истории Кровавой реки, и тем более о Парнях.

Она бросает на меня быстрый взгляд и тут же его отводит. Я знаю, что она старается не смотреть мне в глаза, словно отсутствие зрительного контакта позволит ей и дальше не признавать, что мой левый глаз окружает наливающийся синяк. Словно если не смотреть на этот синяк, то его как будто и вовсе нет.

Но непринятие чего-то не заставляет это «что-то» исчезнуть. В большинстве случаев из-за этого всё становится только хуже.

– Ты не веришь в Парней, так ведь? – спрашивает меня Навея.

Навея работает в закусочной вместе со мной, и из всех окружающих она ближе всего к понятию «мой друг», но даже она мне не друг. Если быть честным. Она старше меня и почти окончила местный колледж, в то время как мне нужно еще год отучиться в старшей школе. Это если бы я собирался ходить на уроки. А меня вот-вот исключат. Навея умная, намного умнее меня. Но она ошибается насчет Парней.

– Брэндон определенно знал всё в деталях, – нервничая, возражаю я. Я не хочу, чтобы она разозлилась на меня. Она чуть ли не единственный человек в этом городе, кто хотя бы разговаривает со мной. Но она ошибается. Я это знаю. – Их побег, их убежище за старой шахтой, то, что они сделали, когда за ними пришли горожане.

– А что насчет песни? – спрашивает она, снова фокусируя взгляд на музыкальном автомате. – В это ты веришь?

– Нет. – Это была наименее правдоподобная часть. Но даже ответив «нет», я тут же жалею, что не сказал «да». – Но…