Я повернул ключ в замке каюты и почувствовал страшное опустошение. Ни разу за долгие годы жизни в нашей веселой семейке мне не было так безысходно страшно, и этому страху не было конца. Я забывался только на считаные минуты, когда разум и тело уже не могли выносить жуткого напряжения и слабость пересиливала страх; но легче не становилось. Лестат был сейчас за много миль от нас, но его воскресение пробудило во мне прежний тайный ужас. Клодия сказала: «Мы в безопасности, Луи, все хорошо».

И я в ответ шепнул: «Да».

Но видел перед собой Лестата, эти выпученные глаза, это покрытое рубцами тело. Как смог он вернуться, как ему удалось победить смерть? Разве можно воскреснуть из этих ссохшихся останков? Каков бы ни был ответ, что он означал не только для него, но и для Клодии, и для меня? Мы были в безопасности от него, но были ли мы в безопасности от самих себя?

На корабле стали происходить непонятные вещи. Люди удивлялись: живых крыс не было, только их трупы, высушенные и невесомые, будто пролежавшие уже несколько дней. И началась странная лихорадка. Человек чувствовал боль и слабость в горле, непонятные пятнышки появлялись то тут, то там, а иногда пятен не было вообще, просто открывались старые раны и начинали болеть. Человек засыпал и не просыпался. Пока мы пересекали Атлантику, несколько трупов похоронили в море. Я избегал общества, якобы опасаясь лихорадки; не хотелось сидеть в курительной комнате, слушать истории из жизни и досужие человеческие разговоры. «Ел» я тоже в одиночестве. Клодия, наоборот, любила ранними вечерами смотреть, как люди прогуливаются по палубе, а потом тихо говорила мне: «Думаю, вон та будет следующей жертвой…»

Я откладывал книгу и смотрел в иллюминатор, море нежно укачивало меня, звезды сияли так ярко и так близко, как никогда не бывает на земле; они как будто касались волн. Я сидел в темной каюте один, и мне казалось, что небо опускается, чтобы соединиться с водой, что небеса и земля вот-вот сойдутся воедино, закроется страшная пропасть, и откроется великая тайна, и хаос сменится гармонией. Но кто же явит миру это откровение? Бог? Или Сатана? Я вдруг подумал, какой покой обрету, когда узнаю дьявола, увижу его лицо; пусть это будет страшная встреча, но я наконец узнаю, что всецело принадлежу ему, кончится мучительное неведение, и я перешагну грань, которая навсегда отделила меня от человеческого естества.

Мне казалось, что корабль движется навстречу этой тайне. Нас обнимал бескрайний простор, и не было ему конца, и сердце замирало от красоты и величия мира. И вдруг я понял, что «обрести покой» – это совсем не то; наоборот, это ужасно. Разве можно найти покой в вечном проклятии? И что такое мои мучения по сравнению с адским неугасимым пламенем? Тихое колыхание волн под вечными звездами и сами звезды – что общего у них с дьяволом? И образы, памятные с детства, всегда неподвижные в безумном водовороте смертной жизни: ангел смотрит в лицо Господа, и строгий лик Божий – вот где вечный покой, и мирная гладь морская – только прикосновение к нему.

Но даже в эти мгновения, когда корабль спал и спал весь мир, небеса и преисподняя казались мне только выдумкой, плодом человеческого воображения. Узнать, существуют ли они на самом деле, поверить, все равно во что – в рай или ад, – только это, наверное, могло успокоить меня.

Клодия, как и Лестат, всегда любила, чтоб было светло. Она проснулась и зажгла все лампы. У одной пассажирки она позаимствовала прелестную колоду карт в стиле Марии-Антуанетты: на ярко-малиновом фоне рубашек расцветали золотые лилии. Она раскладывала пасьянс и все время спрашивала меня про Лестата, как он мог выжить, и я поневоле стал отвечать. Она уже оправилась от потрясения. Если и помнила, как кричала в огне, то сейчас не хотела думать об этом; а слезы, которые она проливала у меня на руках, казалось, совсем стерлись из ее памяти. Она стала прежней – решительной, хладнокровной. И спокойной. Ничего не боялась и ни о чем не жалела.