Он лежал спокойно и грациозно, позволяя мне играть с ним так же, как играли со мной мои наставницы. Когда же он наконец приступил к своим кровавым поцелуям, они полностью затмили все мои воспоминания о человеческих ласках, и я лежал в его объятиях такой же беспомощный, как и всегда. Казалось, в эти моменты наш мир не просто становился царством плоти, но и оказывался во власти чар, не подчиняющихся никаким законам природы.

На исходе второй ночи, ближе к утру, я нашел его в студии, где он рисовал в одиночестве, в то время как ученики спали каждый в своем углу, как неверные апостолы в Гефсиманском саду.

Мои вопросы не заставили бы его прекратить работу. Поэтому я встал у него за спиной, обвил руками и, приподнявшись на цыпочки, прошептал прямо ему в ухо:

– Расскажи мне, Мастер, ты должен рассказать, как ты получил свою волшебную кровь?

Я слегка прикусил мочки его ушей и провел руками по его волосам. Он не отрывался от картины.

– Ты уже родился таким? Неужели мое предположение о том, что тебя... превратили... всего лишь ужасная ошибка?

– Прекрати, Амадео, – прошептал он, продолжая рисовать. Он увлеченно работал над лицом Аристотеля – бородатого лысеющего старца со своей великой картины «Академия».

– Бывает ли, господин, что ты испытываешь одиночество, побуждающее тебя с кем-нибудь поговорить, с кем угодно, – найти собеседника, друга, принадлежащего к той же, что и ты сам, породе, излить сердце тому, кто сможет тебя понять?

Он обернулся, пораженный моим вопросом.

– А ты, избалованный ангелочек? – Он понизил голос, чтобы сохранить в нем нотки нежности. – Думаешь, ты сможешь стать таким другом? Ты наивен! И останешься таковым до конца своих дней. У тебя невинное сердце. Ты отказываешься воспринимать истину, противоречащую глубокой неистовой вере, которая превращает тебя в вечного монашка, в мальчика-служку при алтаре...

Я отпрянул – никогда еще мне не доводилось столь сильно злиться на своего господина.

– Ну уж нет, я не такой! – заявил я. – Я уже мужчина, хотя и выгляжу как подросток, и тебе это прекрасно известно. Кто, кроме меня, размышляет о том, кто ты такой, об алхимии твоего могущества? Жаль, что я не могу нацедить чашку твоей крови, исследовать ее как врач, определить ее состав и узнать, чем она отличается от той, что течет в моих венах? Да, я твой ученик, твой верный и преданный ученик, но для этого мне приходится быть мужчиной. Когда это ты терпел невинность? Когда мы ложимся вместе в постель, это, по-твоему, невинно? Я – мужчина!

Он разразился изумленным хохотом. Мне приятно было видеть его удивление.

– Поведайте мне вашу тайну, сударь, – попросил я, обвивая его руками за шею и опуская голову ему на плечо. – Существовала ли мать, такая же белая и сильная, как и вы, родившая вас, как Богородица из своего священного чрева?

Он взял меня за руки и слегка отстранил, чтобы поцеловать, – поцелуй получился такой настойчивый, что я даже испугался. Потом он передвинул губы к моей шее, всасывая кожу, лишая меня сил и заставляя всем сердцем соглашаться стать тем, кем ему будет угодно.

– Да, я создан из луны и звезд, из царственной белизны, составляющей суть как облаков, так и невинности, – сказал он. – Но ты сам понимаешь, что не мать родила меня таким. Когда-то я был человеком и старел год от года. Смотри... – Он обеими руками поднял мое лицо и заставил смотреть прямо на него. – Видишь, в углах глаз еще виднеются остатки морщин, избороздивших мое лицо.

– Да их почти не видно, сударь, – прошептал я, стремясь успокоить Мастера, если его волновало подобное несовершенство. Он блистал в собственном сиянии, в своей глянцевой отшлифованности.