– Маша… – осипшим вдруг голосом сказала Анна Николаевна. – Маша, да как же…
– Считай это моим эгоизмом – я мучиться не хочу, что у тебя запасов нема́, а дети растут.
Анна Николаевна вытерла ладонью набежавшие слёзы и, забыв про кастрюлю на огне, села перед соседкой на корточки.
– Господи, Маша… спасибо тебе… – Голос сорвался, и слёзы потекли снова.
– Ну-ну, подруга, не реви, масло пережжёшь. – Мария встала и сняла с плиты ковшик. Хозяйка встала вслед за ней. – И кстати, я тебе своё масло тоже принесу – всё вам на подольше хватит. Мне одной зачем…
– И не думай, не возьму, – твёрдо сказала Анна Николаевна и тихо, встревоженно добавила: – Маша, ты знаешь что-нибудь? Что с нами будет-то?..
– Что будет… Немцы будут. Добра не жду, а больше ничего не знаю. Как все… – Голос её дрогнул, и Анна обняла соседку. Всегда замкнутая железная Маша вдруг всхлипнула и заплакала в голос. – Бо-оже, ведь опять нас бросили! Который месяц воюем… и ни конца ни краю! Только отступа-ают… Нас тогда, в тридцать втором, без всякой войны бросили умира-ать! А теперь и подавно никому дела нет. Аня, я как тот голод вспомню – жить не хочется! Неужто опять?..
По радио гремела бравурная песня, а две молодые красивые женщины рыдали, обнявшись, над кастрюлькой с топлёным маслом – последним отблеском мирной жизни.
…Хлопнула входная дверь, послышались голоса. Женщины быстро вытерли слёзы, и Мария, присев на корточки, стала вынимать из сумки консервы, пакеты с солью, сухарями, макаронами, пшеном и складывать в шкаф.
– Ладно, Анюта… Лишь бы детей уберечь, а мы выдюжим, – улыбнулась снизу вверх. – Иди встречай, а я пока тут…
Пришли
Безвластие продолжалось три дня. А на четвёртый с утра поползли слухи: немцев видели на краю города. Любопытные мальчишки, несмотря на запреты взрослых, рвались на улицу: просачивались через закрытые двери, вылезали в окна, пропускали мимо ушей ругань и уговоры мам и бабушек.
Осенний день, когда фашисты входили в город, выдался на редкость тихим, тёплым и солнечным. Входили с двух сторон: с севера и востока. Спокойно, без единого выстрела. Горожане, стоя вдоль улиц, по которым ехали мотоциклы и танкетки с немецкими солдатами, молча провожали оккупантов мрачными взглядами. Более робкие выглядывали из-за занавесок с опаской или, может быть, надеждой… Мишке, стоявшему в толпе подростков на Хозяйственной, не приходила в голову мысль, что кто-то может связывать с приходом врагов надежды, но через несколько дней весь город знал этих людей в лицо. А пока жители хмуро взирали на серую форму со свастикой, на рукава солдатских кителей, как-то по-домашнему завёрнутые до локтя, на высокие фуражки командиров и странные, похожие на кастрюли каски солдат.
Мотоциклисты перекликались, даже посмеивались, но не забывали внимательно посматривать по сторонам, видимо, не зная, чего ожидать от местных.
– Люди как люди, – тихо сказал кто-то. – И чего им дома не сиделось.
– На себе теперь узнаем, какие они люди, – зло отозвались ему из толпы.
– Ишь, а это что за войско? Форма, глянь, совсем другая. Рыжая, как глина. И береты. И язык вроде не немецкий…
– Румыны это. Румыния на стороне Гитлера воюет.
– А ты почём знаешь, что румыны?
– Слышу, как говорят. Я молдавский знаю от бабушки. Это почти то же. Точняк – румыны.
Оккупанты рассредоточивались по городу, неспешно и организованно. Планомерно занимали все административные здания, сразу вывешивали на них временные – на доске, на бумажке – надписи, информирующие, что здесь будет: Stadtregierung[34], Arbeitsamt