– Ну, я думаю, с вашим трудоустройством проблем не будет. Здесь полгорода – госпитали.

– Я тоже в госпиталь гожусь, – подала голос Тамара. – Не медик, правда, но ведь дочь медиков. Многое умею, за лежачими больными ходила.

– Вот и отлично. А у вас какие возможности? – обратилась к Розе Анна Николаевна.

– Я вообще-то учитель музыки. И ещё преподавала русский язык крымчакам[25] на курсах для взрослых. Знаю русский, крымчакский, немецкий. Ах да, ещё я шью хорошо и руками, и на машинке, и любой чёрной работы не боюсь.

– Я тоже много могу, – включилась в разговор Шушана. – И по сельскому хозяйству, и по рукоделию всякому, и в госпитале санитаркой могу, и до революции в лавке у отца работала – весь учёт вела.

– Отлично. – Фёдор Иванович встал из-за стола. – Давайте размещаться и спать, а завтра займёмся устройством всех дел.

Квартира Титовых формально состояла из одной большой комнаты в два окна и кухни. Когда подросли дети, комнату разгородили на две маленькие – получилось гораздо удобнее. Теперь было решено, что Валя перебирается в комнату к родителям на раскладушку, а Мишке, когда он будет приходить, станут стелить матрас в кухне на полу.

Беженцев разместили в детской. Шушану и Зою уложили на ребячьи кровати, а Розе и Тамаре соорудили два спальных места на полу. Ходить стало негде, но сейчас это было неважно.

– Днём матрасы можно скатывать и класть на кровать, тогда по комнате будет вполне удобно ходить. Ничего, обживёмся, – говорила Анна Николаевна, помогая стелить постели.

– Да что вы, я надеюсь, мы долго вас обременять не будем, – смущённо сказала Зоя. – Может быть, завтра-послезавтра уже найдём что-то.

– Так, уважаемые дамы, – подал голос отец, – давайте-ка прекратим разговоры на тему, кто кого обременяет, это дело бессмысленное. Есть данность: война. Есть две семьи и две комнаты. Значит, мы занимаемся решением текущих задач, а не реверансами. Сейчас текущая задача – спать. Остальное – завтра! Спокойной всем ночи!

Уже почти две недели каждый день ходим в степь рыть окопы и строить оборонительные сооружения. Кто подальше работает, остаётся ночевать прямо там, но наш край ближе к городу, и я стараюсь домой приходить. Хоть помыться и поспать на удобной кровати. Ухожу в степь на рассвете, прихожу затемно. Жара, пыль, руки болят, лицо и спина аж горят. Сегодня Маша Топалу упала в обморок. Забыла платок повязать и работала с непокрытой головой. С её-то чёрными волосами. В степи гораздо жарче, чем у моря. И воды мало. Попить берём с собой, а полить на голову или умыться лишний раз – нельзя, столько воды там нет. Сплю по ночам с кошмарами. Если сплю. Но иногда кажется: сейчас только дойти бы до кровати, упадёшь и уснёшь, – а на самом деле падаешь в кровать и уснуть не можешь. Мама говорит – это бессонница от чрезмерной усталости.

Она теперь работает в госпитале. Ванюшку не с кем оставить, мама его с собой берёт. Он весёлый, общительный. В подсобке не сидит, всё норовит в палаты уйти. Его и бойцы любят, и даже в командирские палаты охотно пускают. Только я боюсь: насмотрится он там всякого ужаса. Что с ним потом будет? А мама говорит: ничего страшного. Он пока мало понимает – почему у раненых что-то забинтовано или ноги-руки нету. Думает, что это само собой, потому что люди разные. Мама говорит, что для малышей лет двух-трёх это нормальное восприятие мира. А я и сама боюсь, и считаю, что так можно ребёнку психику испортить.

Нет, если у меня когда-нибудь будут свои дети, ни за что им не стану показывать раненых, увечных. Вчера я это вслух сказала, а мама со мной не согласилась. Говорит: Ванюшка подрастёт, и этот опыт воспитает в нём умение сострадать. А всё же я с ней не согласна. Зачем обязательно показывать человеку плохие стороны жизни? Может, счастливое детство – это как раз когда человек не знает ни горя, ни бед, ни своих, ни чужих?