Получилось ли у меня то, что я задумала – рассказать о Валентине Елизарьеве, разных гранях его удивительного таланта иначе, чем это делали многие талантливые люди до меня, – решать читателю. И, конечно, самому Валентину Николаевичу. Его оценка для меня самая важная, и внутренне я ее, конечно, побаиваюсь: взгляд человека на самого себя и взгляд на него другого человека всегда отличаются. Я читала эту книгу ее герою вслух – удивительный опыт, случившийся со мной впервые. Приходила к нему домой, водружала свой компьютер на стол, он ставил передо мной стакан и бутылку воды – и понеслось. К этому времени он уже прочитал рукопись на компьютере, но чтение вслух – совсем другое дело. Это мне и самой было полезно – правила по ходу (сколько ни редактируй, правки будут всегда). Я, конечно, волновалась: как Валентин Николаевич отнесется к тексту? Многое он слышал в первый раз: артисты говорили мне о нем то, что вряд ли решались сказать ему. В их цитаты не внесено ни одной правки – тут Валентин Николаевич щепетилен, и считает себя не вправе поправлять других людей, даже если не всегда соглашается с их оценками. Самой ценной реакцией было, когда он смеялся. Это происходило несколько раз, например, после слов: «Татьяна Ершова свой первый выход на сцену в образе Кармен и сегодня забыть не может: “Помню, в конце, когда я убитая лежу, думаю: “Господи, зачем женщине такая профессия?”». Было и потом много смеха, было немало дополнений, мы несколько раз переписали финал, я развеивала сомнения Мастера, когда он говорил: «Зачем зрителю знать всю эту изнанку, закулисье?» («Как зачем? Так это же самое интересное!») В общем, это был потрясающий опыт – по крайней мере, для меня. И еще: кажется, у меня получилась не только книга о Валентине Елизарьеве, но и о природе творчества.
Этой книгой я хочу сказать важную для меня вещь: никогда не изменяйте своей мечте. Даже когда она кажется недостижимой, как казался мне недостижимым Валентин Николаевич, когда я, двадцатилетняя, пыталась слиться со стеной за кулисами Большого театра Беларуси. И никогда не изменяйте своей любви. Особенно, если это любовь к балету.
Утро
(1947–1982)
«Щелкунчик»
Утро
Утренний класс – великий уравнитель. Вчера вечером я видела этих артистов на премьере – выложившихся по полной, купавшихся в аплодисментах и обожании. Утро – и они снова здесь, стоят вдоль стены и – раз-два-три, раз-два-три, аккомпаниатору: «Наташа, три четверти!», «Наташа, шире, быстрее!» – делают все те же упражнения, которые делали каждое утро в хореографическом училище, все эти батманы, плие, прыжки, вращения, и чтобы обязательно из пятой в пятую, и ножкой об ножку…
«Пропустишь один класс, потом нужно три дня входить в форму», – объясняет Елизарьев. Он привел меня в репетиционный зал, здесь сегодня проходит класс у мужчин. Прямо в центре стоят солисты, я узнаю их в лицо. Все как один: высокие, длинноногие, с четким рисунком мышц на ногах, крепкими руками и подтянутыми ягодицами. Балет всегда эротичен. «Все солисты схожи», – говорю. Я впервые увидела их вместе, и это сходство контура бросается в глаза. «Поэтому они и солисты, – говорит Елизарьев. – Они должны быть такими». – «А если артист технически хорош, но ростом, например, не вышел?» – спрашиваю, вспоминая его самого и его однокашника Мишу Барышникова. «Тогда он будет подходить только на определенные роли». Но Барышников смог расширить границы возможного.
Мужчины постепенно разогреваются (в этом, собственно, и смысл класса – подготовить тело к дневным нагрузкам) и раздеваются: вот были в спортивных костюмах с вытянутыми коленками (здесь красота – не на первом и даже не на втором месте), вот снимают куртки, комбинезоны, остаются в трико и майках, или в майках и спортивных трусах. Стыдливые могут назвать это шортами, что не меняет сути: они очень короткие и облегающие.