– Не переживешь ты такой опыт, – почти прошипела, прошелестела, пропела Маргарита и заполнила вдруг собой все. И белый стерильный коридор, и всю больницу, и весь Кузьминск, и всю землю от Полярной звезды и до горизонта, до самых дальних закоулков и улочек, до чащ и пустынь, степей и морей. Заполнила, наклонилась и посмотрела огромными глазищами на маленького, крохотного человечка Дорожкина Евгения двадцати восьми лет, как посмотрел бы оживший сфинкс на сантиметровую пластиковую поделку самого себя. И огромные, жадные губы, которые могли бы высосать из Дорожкина жизнь одним только дыханием, приблизившись, отчетливо различимым беззвучием обожгли младшего инспектора. – Побереги себя, парень. Не то обидно, что в огне мотылек сгорит, а то, что сгорит, до огня не долетев.

– Я, Маргарита Евстратовна, – пролепетал пересохшими губами Дорожкин, вновь оказавшись в больничном коридоре, – мог бы, конечно, обойтись без знакомства с моим предшественником, но не спросить еще кое о чем не могу. Вы на самом деле просто одиноки или разведены? А то, может, с вашим темпераментом… Он жив хоть, муж ваш бывший, или тоже… как мотылек?

Секунду еще Маргарита сверлила Дорожкина взглядом, наверное находя забавным наблюдать, как смешивается в маленьком человеке едва переносимое влечение, которое словно зыбкая плотина на бурной речке, и ужас перед все той же бурностью. Потом рассмеялась и пошла по коридору, бросив через плечо:

– Ну-ну, Дорожкин. Стойкий оловянный солдатик. Имей в виду, олово легко плавится. Будь у меня муж, тут земля бы под его ногами прогибалась. Такого не прикончишь, а другого мне и не надо. А уж что было, да как, да где те косточки, что я выбросила, когда обсосала их, если обсасывала, конечно, не твоего ума дело, Дорожкин. Спишь без кошмаров, радуйся. Ты папку-то не тереби зря. Повторяю: не зудят пальцы – не трогай, а то замучаешься всякую ерунду разгребать, для этого у нас Ромашкин есть. Оттого и папку он с собой таскает. А сейчас у нас дело с тобой помимо папки. Ты сейчас с доктором Дубровской будешь говорить, а я смотреть буду и слушать.

– Экзаменовать меня собираетесь? – спросил Дорожкин.

– Экзаменовать, – кивнула Маргарита. – Но не тебя.

Все-таки больница пустой не была, хотя сомнений у Дорожкина не осталось, что горожане либо не болеют вовсе, либо лечатся у знахарок и ведуний, которых, судя по некоторым соображениям, должно было хватать и в той же деревне. Больных действительно встретить не удалось, но санитарок и даже санитаров или медсестер и медбратов и прочей медродни в больнице обнаружилось изрядное количество. Люди в белых и бледно-голубых костюмах, шурша бахилами, беспрерывно, хотя и медленно, натирали линолеумные полы, замывали крашенные масляной краской стены, двери, полировали стекла и шпингалеты на окнах. И вот это молчаливое и почти бесшумное движение казалось Дорожкину еще более ужасным, чем полное отсутствие в здании больницы пациентов.

– Адольфыч пропагандирует здоровый образ жизни, – бросила через плечо Маргарита. – Стадион, бассейн, все его стараниями. Летом на плотине работает секция гребли. Все условия. Больных в городе мало.

– А стариков нет разве? – удивился Дорожкин.

– Старость бывает разной или не бывает вовсе, – остановилась Маргарита у двери, на которой было написано в столбик «Доктор Дубровская Таисия Павловна. Офтальмолог. Отоларинголог. Психиатр. Невропатолог». – Ну Дорожкин, посмотрим, каков ты в ближнем бою. Нас интересует Мигалкин, но нападать советую с флангов.

– Разрешите?