Противясь мистическому сознанию, не желая в этом признаваться самому себе, Павел все же втайне верил, жила в нем страстная слепая убежденность – должно воздаться! Нет – не от бога, но свыше.

Должна же она быть – высшая Справедливость?!

Ульянцева застал на месте. Ротный с ординарцем размещался в уцелевшем двухместном офицерском блиндаже, доставшемся ему от предшественника, тоже, по-видимому, командира роты. Внутри помещение походило на горницу сельского дома – сухое, светлое, обихоженное. Стены обиты тесом, ровный дощатый пол. По правую сторону от входа – раскладная походная офицерская койка, застеленная плащ-палаткой, по левую – тумбочка умывальника с приставленной сбоку волосяной щеткой на длинной ручке, – веник и швабра. У передней стены, против оконного проема – раскладной походный столик, два стула. На подоконничке – стандартный набор бритвенных принадлежностей, флакон одеколона, расческа.

Проследив за его оценивающим взглядом, Ульянцев криво усмехнулся:

– Умеют господа фрицы даже на передовой с комфортом устраиваться. Столовые приборы, чашечки, ложечки, кофейнички… Ну да, ничего, погоним мы теперь их без остановок, не до удобств станет. Ты проходи, садись. Докладывай, с чем прибыл.

Павел молча выложил на столик выписку из приказа, показал взглядом – читай!

Ульянцев заинтересованно приблизился к столу, пробежал глазами по машинописным строчкам.

– Вот это да! – возбуждаясь, проговорил он. – Ну, удружил, взводный, так удружил. Спасибо. Я этого приказа, как манны небесной, жду, хотел уже третий рапорт подавать. Должник теперь твой…

– Я-то при чем? Комбата благодари, он тебе вольную подписал.

– Нет, правда, не могу я здесь больше оставаться. Сил нет. Обрыдло все до чертиков. Балтусу что? Он до войны в лагерях служил. Нравится ему с уголовным отребьем возиться – ну и на здоровье! А меня увольте. На всю жизнь, сколько ее осталось, впечатлений хватит. – Ульянцев трясущимися руками охлопал по карманам, ища и не находя папиросы. Край пачки «Беломора» выглядывал из-под подушки в изголовье койки. – Мерзкие поганые рожи! Куда угодно согласен – хоть в пекло, хоть к черту на рога, но только чтобы среди нормальных людей жить. – Он наконец обнаружил папиросы, нервно закурил. – А ты-то как согласился? Сдалась тебе эта лагерная помойка. Думаешь, выпустит тебя из своих когтей Балтус?.. Черта с два! И не мечтай. Не тот человек, за кого себя выдает.

Павел почувствовал разочарование. Ему и в голову не приходило, что можно было – и следовало – отказаться, такой вариант даже как предположение не рассматривался. Да и не понимает разве Ульянцев, что слова его и по Колычеву рикошетом бьют.

«Не знаешь ты комбата», – с обидой за Балтуса подумал Павел, но вслух сказал другое:

– Извини, но ты неправ, лейтенант. Горячку несешь. Далеко не все в роте подонки и отбросы общества, как ты говоришь. Немало и таких, кто по нелепой случайности или дурости нашей извечной сам себя под статью подвел. И судимость у них – беда, а не вина. Да, проштрафились, наказаны. Но облика человеческого не потеряли и людьми быть не перестали. И воюют не хуже, чем в строевых частях, и дружбу фронтовую понимают. Я с ними в одной землянке живу, из одного котелка хлебаю. И что бы ты ни говорил – мне лучше знать!..

Ульянцев доводы Колычева то ли из упрямства, то ли из других каких соображений не принял, но пыл умерил, поуспокоился.

– Ладно, раз пошла коса на камень – останемся при своих интересах. Из двоих спорящих каждый думает, что он умней другого. Ни к чему теперь. Тимчук! – громко позвал он ординарца. – Где там у нас «НЗ»? Тащи сюда, нового ротного обмыть требуется.