Юра часто жалел, что Ника не  понимает, насколько  красива. Что она  не может увидеть  как внутренняя надломленная недугом красота подчеркивает физическую. И сейчас, когда она вихрем ворвалась в комнату, бормоча извинения, мужчины сразу оживились. Кто-то поправил волосы, кто-то втянул живот, а кто-то украдкой  дыхнул в ладони, проверяя, хорошо ли почистил зубы.

Юра знал, что для Ники многие люди звучат мелодиями. Он понимал, что это последствия нарушения восприятия. Но нарушение оказалось заразительным. Ника вдруг тоже зазвучала для него. Он случайно услышал Вокализ композитора Константина Меладзе из сериала «Оттепель» и понял: это Ника.

Чуткая, тревожная, красивая гармония, которой сейчас почти нет. Летящая и воздушная, но при этом глубокая. И какая-то несовременная. Как в фильмах 60-х годов. Потерянная легкость беззаботности – так он называл такие мелодии. Тогда люди жили чувствами и без времени. Еще не придумали осознанность, мотивацию, успешный успех, экономию времени, рациональность и прочие способы убийства человеческой души и радости бытия.

Шестидесятники могли позволить себе гулять часами по городу, снять туфли и бродить под дождем, не боясь испортить прическу. Потому что никто не подкрадется с камерой и не выложит неудачный кадр в соцсети. Встречать рассвет на крыше или на берегу реки. Курить, где хочется, потому что экологи еще не родились. Хохоча и давясь пить из горлышка бутылки, потому что здоровый образ жизни и все эти ПП – правильное питание – и прочие вампирские аббревиатуры, вытягивающие радость из тела и души, как кровососы, обитали только в меню санаториев для трезвенников-язвенников.

Они жили чувствами и наотмашь. И в этом была вся Ника. Она парила где-то там, в безвременье. Она там жила. А в нашем мире просто гостила. И поэтому рядом с ней Юра чувствовал себя так, словно гулял где-то на радуге, под дождем из нежных нот, задыхаясь от счастья. Нездешность, несейчастность – он придумал для нее новые слова, потому что старых не хватало.

Он никогда не обижался за то, что она его бросила. Хотя понимал, что нужно обижаться. Что так будет правильно.

– Ты же мужик, ты же самец. Разозлись, полыхни тестостероном,  идя вразнос, – советовали приятели.

Но не получалось. Не обижалось. Именно так, через «О».  Не взрывалось злостью, не пламенело обидой.  Уже не жгло. Тихонько ныло, как отмерший зубной нерв.  Не уязвлялось. Но и не зарастало шрамами. Не забывалось. И точка.

– Прошу прощения за опоздание, – торопливо произнесла Ника по-английски и села.

Арик встал и подошел к ней. Она замерла в напряжении. Как всегда, когда кто-то близко подходил.

– Это я, Никусь, Арик Голд. – Обнимемся? – он наклонился к ней и прошептал код.

Юра его не расслышал, хотя весь превратился в слух.

– Арик! – обрадовалась она. – Какими судьбами? Сколько лет мы не виделись? Ну-ка иди сюда, – она протянула руки.

Арик наклонился, обнимая ее.

– Ой, много, Никусь, много. Здесь еще Юрка Кузнецов, – заговорщицким тоном сообщил Арик.

Она обвела взглядом группу мужчин.

– В жуткой фиолетовой рубашке оттенка уписавшейся каракатицы. И даже сильно наглаженной, – подсказал Арик.

– Арик, как же мне тебя не хватало! – расхохоталась она. – Только ты можешь такое придумать.

– Чё ты смеешься, Никусь? У каракатицы такого почти цвета чернила в специальном мешке. Она ими писает на врагов для устрашения. Вот не знаю насчет врагов Юрки, но я при виде этого шмота сразу почувствовал серебристое ощущение в мочевом пузыре.

Ника посмотрела на Юру. Он встал и подошел к ней. Сердце очень некстати забилось, из груди вырвался тяжелый вздох.