]. Характеристика убийственная, но справедливая (достаточно вспомнить оценки знавших М.Т. Каченовского А.С. Пушкина и С.М. Соловьева). Метод М.Т. Каченовского для А.Г. Кузьмина неприемлем, поскольку главный русский скептик «отдает решительное предпочтение некому абстрактному “духу времени”, оторванному от источника. Субъективный фактор – собственное представление о времени – он ставит выше объективного: источника» [15, 317]. «Концепция Каченовского сводилась к отрицанию всего киевского периода русской истории. Он полагал, что все письменные памятники о киевском времени являются в действительности новгородскими сочинениями конца XIII–XIV веков, написанными под влиянием западных, преимущественно германских памятников. Реальная русская история, по его мнению, могла начинаться лишь с XIII–XIV вв., когда Новгород устанавливает связи с Ганзой и получает возможность приобщиться к германской цивилизации» [15, 315]. Естественно, подобные странные взгляды не могли иметь много «усердных защитников», а само название скептиков первой половины XIX в. «школой» М.Т. Каченовского условно – «это лишь студенческие работы его учеников по Московскому университету. Они были написаны по заданным темам и практически с готовыми ответами. Большинство их было опубликовано М. Каченовским как своего рода “пробные шары” и начинены они были идеями, мыслями и даже фактами, взятыми из лекций М. Каченовского. “Школа” и существовала только до тех пор, пока ученики М. Каченовского оставались студентами. Для большинства из них занятия историей кончились с окончанием университета, а Н.В. Станкевич об увлечениях своего профессора вспоминал не без иронии. Лишь один из учеников М. Каченовского заслуживает серьезного внимания – это брат П. Строева – Сергей, писавший под именем Скромненко» [15, 322]. Да и тот, опубликовав в 19–20 лет свои студенческие работы, написанные в духе М.Т. Каченовского, вскоре разочаровался в написанном и умер, прожив на свете всего 25 лет [15, 327].

В конечном счете, признавая то, что «скептики» приносили пользу науке», «побуждая других к более серьезным исследованиям», А.Г. Кузьмин считает причиненный ими вред не менее весомым [15, 327]. Скептическое направление мысли и не могло не быть вредоносным, как направление антипатриотическое, космополитическое, пропитанное «национальным нигилизмом» [15, 328]. И даже как противовес казенному николаевскому патриотизму второй четверти XIX века, национальный нигилизм не являлся положительным явлением, так как «альтернативой официального патриотизма было понимание патриотизма как гражданского долга, как обязанности не перед правительством, а перед народом» [15, 329]. Здесь скорее всего А.Г. Кузьмин писал не только о прошлом, но и о настоящем, о чем-то своем.

Давая отпор прошлым и современным «скептикам», А.Г. Кузьмин продолжает двигаться и в направлении выявления «нелетописных источников» и неизвестных «летописных традиций». Его привлекают Киево-Печерский патерик, прежде всего составляющие его основу послания Симона и Поликарпа. «И это не удивительно: оба автора в числе источников своих рассказов прямо называют “летописцы”. Симон имел в своем распоряжении “Летописец старый Ростовский”, а Поликарп неоднократно упоминал “Летописец”, автором которого признавался Печерский монах Нестор» [16, 73]. Волнует А.Г. Кузьмина все тот же вопрос: «были ли в руках Симона и Поликарпа оригинальные летописные источники или они пользовались известными и в наше время памятниками» [16, 73